Слово и дело
Шрифт:
С самодеятельностью так разобраться не получится — полковник уже пытался делегировать эту часть своих обязанностей неподходящему человеку и, наверное, получил по шапке за провал. Но в моём распоряжении были все достижения отечественной попсы следующих пятидесяти лет, и я собирался честно спереть одну сцену из очень популярного сериала — той, в которой менты из убойного отдела разыгрывают небольшую сценку под песню «Позови меня с собой». Песню эту я помнил, играть её умел и знал, что ничего сложного в ней не было; из неё надо было выкинуть второй куплет, где указывалось на пол лирического героя. С артистами было проще всего — у меня в распоряжении имелся штат целого управления, в крайнем случае, это будет
Всё остальное мне представлялось обычной текучкой, из которой выбивалось, пожалуй, только давнее убийство лесника-предателя. Но я не стал делать скоропалительных выводов — сначала надо ознакомиться с тем, что уже сделано по этому делу, а уже потом паниковать. Или не паниковать — как получится. Возможно, задачка от полковника Чепака и не имела однозначного решения, но через неё я мог легализовать и свои знания о нынешнем местоположении Тоньки-пулеметчицы.
Я помыл посуду, убрал её в шкаф и начал одеваться. Мне предстоял дело не слишком приятное, но необходимое — очередной визит к матери «моего» Виктора Орехова.
* * *
Я так и не смог определиться с отношением к матери человека, тело которого вероломно занял. В Москве я старался не думать об этом, хотя мне и так было не до проблем, которые несет обычное вроде бы попаданство. За полтора месяца в столице я позвонил ей один раз — сообщил, что скоро надолго приеду в родной город, и испытал странные эмоции, когда она лишь сухо сказала «буду ждать». Впрочем, тут я был ни при чём — основную работу за меня сделал сам Орехов, который вообще с матерью общался редко. Причин этого я не знал, а память реципиента мне помочь не могла. Они просто отдалились после того, как сына призвали в армию, а потом направили в школу КГБ, и за десять лет так и не нашли общего языка.
Впрочем, Орехов мать по-своему любил, и она отвечала ему взаимностью. Деньги он ей переводил регулярно, и последний платеж сделал 29 декабря — ровно за сутки до того, как я попал в это время. Я не стал ломать эту систему, и следующий транш отправился в Сумы в конце января — размер зарплаты позволял не обращать внимания на эти переводы. С Новым годом её за меня тоже поздравил Орехов — я благодарил всех богов, что мне не пришлось в канун праздника заниматься ещё и этим. Ещё Орехов всегда останавливался у матери, но тут я взбунтовался — с послевоенных времен они жили в одной из комнат одноэтажного домика, превращенного в нечто, напоминающее коммунальную квартиру на три семьи — с тремя разными входами, удобствами во дворе и расписанием дежурств по этим самым удобствам. В детстве такое общежитие воспринималось совсем иначе, у соседей тоже были дети, так что «мой» Виктор очень скучал по тем временам. Но сейчас мне — здоровому лбу в чине капитана, ставшему заместителем начальника областного управления КГБ, такой быт просто претил. Именно поэтому я и попросил выделить мне квартиру поближе к службе — правда, в детали отношений сына и матери я благоразумно не вдавался.
Что я знал про неё? Не очень много, несмотря на то, что у меня был доступ ко всей памяти Виктора Орехова. Звали её Ольга Николаевна, была она совсем не старой — едва за пятьдесят, даже не на пенсии. Школу она окончила за год до войны, сразу пошла на местный рафинадный завод — простой аппаратчицей, там таких много. В эвакуацию с заводом по каким-то причинам не уехала, в сорок втором ушла в партизаны — немцы тогда начали угонять молодежь
Когда «мой» Виктор подрос и узнал, откуда берутся дети и как они появляются на свет, он произвел нехитрые вычисления и слегка завис. Дело в том, что Сумы были освобождены в начале сентября сорок третьего, а ребенка надо вынашивать, как известно, девять месяцев. С этим вопросом он, разумеется, подошел к матери, которая и рассказал ему об отце, герое-партизане, с которым сошлась в отряде. Правда, его фамилию она брать не стала и записывать его в свидетельство о рождении тоже, но вот сыну отчество дала по его имени. О том, что с ним случилось, она говорила глухо, но Виктор был уверен, что его отец погиб; по моим представлениям, тот человек был глубоко женат и, возможно, даже не знал, что у него в Сумах растет сын. Фамилию отца «мой» Орехов знал, но Ивановых по всей России столько, что искать его можно до посинения. Мне же это и вовсе было не нужно — решить бы, как относиться к самой Ольге Николаевне.
Уже в Сумах я добрался до архива и посмотрел дело, которое завели особисты на эту женщину. В целом она не врала — был и партизанский отряд, и медаль, вернее, было представление на медаль от командира отряда, которому дали ход после проверки. От самого отряда к концу войны остались два человека — один из бойцов, который сейчас жил под Курском, и мать Орехова. Остальные погибли во время «Рельсовой войны» августа сорок третьего — немцы тогда лютовали страшно, не жалея сил и средств. Со вторым выжившим мать ни разу не встречалась — или же «мой» Орехов ничего об этом не знал.
В общем, с такой матерью неудивительно, что Орехов пошел в пограничники, а потом согласился служить в КГБ. Я не знал, как он смотрел ей в глаза, когда стало известно о его предательстве, но, видимо, как-то договорился со своей совестью. Я не знал и как сложилась судьба этой женщины — нам про неё ничего не рассказывали, и лишь косвенно я мог предполагать, что к середине восьмидесятых, когда Орехов вышел из тюрьмы, отбыв свои девять лет, её уже не было в живых. То есть лет десять-двенадцать она проживет точно — из этого я и был вынужден исходить в планировании своих действий.
Впервые я зашел к ней вечером первого дня пребывания в Сумах — городок маленький, все друг друга знают, и если бы я её проигнорировал, слухи рано или поздно дошли бы и до управления КГБ, где ко мне могли возникнуть неприятные вопросы. Впрочем, всё оказалось не так страшно — она накормила меня свежими блинами со сметаной, рассказала обо всех соседях, которых «мой» Виктор чисто теоретически мог помнить, их разводах, свадьбах и смертях, спросила про уже мою свадьбу и удовлетворилась неопределенным ответом про «работу в этом направлении».
В принципе, некоторая мизантропия Виктора играла мне на руку — мать знала, что её сын не слишком общительный человек, что это относится и к ней самой, и принимала его таким, какой он был. При этом он мать по-своему ценил — впрочем, сложно не ценить человека, который тебя вырастил, отказывая себе буквально во всём. Ну а в моём случае всё выглядело так — я заходил к ней раз в неделю, приносил что-то из еды, отсутствие чего подмечал в предыдущий визит, и позволял просвещать меня о бурной жизни людей, про которых я слышал впервые и забывал сразу же после выхода на улицу.