Слово и дело
Шрифт:
— Про Политбюро не знал, — сказал я. — Не думал, что моя записка дойдет до таких вершин.
— Это большое изменение законодательства, — ответил Семичастный. — Его нельзя оставить на уровне обычных исполнителей. Поэтому и подняли вопрос там. Но осторожничают… они всегда осторожничают. Но это значит, что Андропову… ты же по линии КГБ записку подавал?
— Да.
— Понятно. Тогда будь уверен, что Андропову твоя идея пришлась по душе.
Я мысленно хмыкнул —
— Мне об этом никто ничего не говорил, — с легкой обидой сказал я. — Начальник отдела вызвал и показал приказ о командировке. То, что это ссылка, было понятно, а остальное… об остальном можно было только гадать.
— Ты в целом в правильном направлении шёл, — похвалил меня Семичастный. — А ещё что?
«И этот туда же».
— Не знаю, — честно признался я. — В январе у меня было несколько дел… помимо обычной текучки. Диссиденты, Петр Якир среди них… но там ничего толком не получилось… ещё с Высоцким познакомился, хотя и шапочно…
Высоцкого Семичастный пропустил мимо ушей, и мне не пришлось рассказывать о том, что я переспал с любовницей этого актера, а вот диссиденты во главе с Якиром его заинтересовали. Я сделал очень краткую выжимку тех событий, но и она заняла минут десять, за которые мы успели выйти на набережную.
— Это не выглядит чем-то серьезным, — резюмировал он. — Обычная работа, к тому же с санкции руководства, за такое не наказывают, хотя… За пять лет в Комитете многое могло поменяться. Или нет?
Я понял, что Семичастный всё-таки скучал по своей прежней должности и к деятельности преемника относился ревниво. Интересно, что будет, если я ему расскажу про будущее и про то, что Андропов дорастет до Генерального секретаря? Но испытывать собеседника такими откровениями не стал.
— Людей у нас стало больше, работы прибавилось, особенно после шестьдесят восьмого года, — пояснил я, и Семичастный с пониманием кивнул. — В остальном мы работаем так, как и прежде работали, а нужны другие методы.
— И какие же?
— Жестче надо быть, — объяснил я. — Иначе эти сукины дети не понимают. Думают, что мы слабые, и имеют на это право, потому что мы с ними нянчимся, как в детском саду. Я говорил с младшим Якиром, он же даже гордится тем, что делает. Боится, конечно, но гордится. Передо мной гордился тайно, не вслух, а перед своими соратниками, наверное, не скрывается. И они ему подражают. Хотя какие там соратники… так, сброд один…
Семичастный немного помолчал, глядя на Псёл.
— Смело… Очень смелые рассуждения. Но теперь я, кажется, понимаю, почему тебя хоть и на время, но убрали из Москвы, — я недоуменно посмотрел на него. — Виктор, ты знаешь, почему меня, Колю Месяцева, Колю Егорычева, Вадима Тикунова так спешно раскидали по миру?
Я молча кивнул. В СССР этого времени разгром группировки «комсомольцев» не был общедоступным знанием, но те, кто имел уши и глаза вполне мог сделать правильные выводы из череды отставок
— А если знаешь, зачем вылезаешь с этим? — вдруг рявкнул на меня Семичастный.
* * *
Этот приступ начальственного гнева был неожиданным — настолько, что я отпрянул в сторону, опасаясь, что вслед за рыком последует поставленный удар в челюсть. Но к рукоприкладству Семичастный переходить не спешил — он просто грозно смотрел на меня, хотя с его лицом это выглядело не так страшно.
— Простите… Владимир, я не понимаю, — пролепетал я. — Возможно, мы говорим о разных вещах? Я был уверен, что из Москвы вас перевели, когда… Леонид Ильич получил достаточное число сторонников в Политбюро, то есть его группа оказалась сильнее аппаратно.
Весь гнев моментально вышел из Семичастного и растворился без следа. Он отвернулся от меня и зло сплюнул в воду.
— Неправильно ты понимаешь… не так всё было, — выдавил он. — Хотя в чем-то ты прав, переиграли нас — удар там, удар сям, мы не успевали реагировать. Но большинство против нас встало из-за того, что были убеждены — мы хотим вернуть сталинские методы управления страной. А этого они допускать не собирались. Понятно? Или тебе разжевать, на что похожи твои предложения по закручиванию гаек?
Он пошел вдоль берега к стадиону, и я поспешил за ним, мысленно называя себя дураком и идиотом.
Полковник Денисов был ещё очень тактичен, когда объяснял мне, почему антисоветчиков нельзя брать по расстрельным статьям. В его представлении именно в этом и заключался тот самый пресловутый сталинизм — когда за убеждения человек мог лишиться жизни. Почти все в Политбюро хорошо помнили те годы и точно знали, за что именно в конце сороковых расстреляли Вознесенского — не за пропажу каких-то секретных бумаг из Госплана и не за ошибки планирования, а за то, что он задумался о том месте, которое было отведено РСФСР в советской системе. Если и сейчас грозить каждому Якиру расстрелом за то, что он издает какую-то сомнительную с точки зрения государственной идеологии «Хронику текущих событий», то очень быстро появится искушение решить этот вопрос раз и навсегда — нет Якира, нет «Хроники», все живут хорошо и поддерживают советское государство.
Я был вынужден признать, что подобный искус действительно сродни библейскому. Сколько тех диссидентов первого ряда? Тысячи две, да и то вряд ли. Две тысячи приговоров с мерой высшей социальной защиты — и пятое управление можно с чистой совестью распускать, потому что его сотрудникам некем будет заниматься. Две тысячи — это немного даже по нынешним временам, когда в год расстреливают человек пятьсот, а по сравнению с 1937-м — вообще капля в море. Легкие решения, которые соблазнят многих следователей, прокуроров и их начальников.