Слово и дело
Шрифт:
Но потом на место расстрелянных придут другие диссиденты, которые сейчас пребывают в тени — ведь ЦРУ и Ми-6 не прекратят свою деятельность, а продолжат соблазнять незрелых граждан Страны Советов яркой картинкой с демократией, правами человека и прочими свободами, равенствами и братствами. И этих неофитов тоже придется стрелять, и тех, кто придет им на смену, и следующих, и следующих…
И пусть я предлагал эту меру лишь в качестве запугивания, кто-то не устоит и доведет дело до суда по той же 64-й статье УК РСФСР, а судья чисто по формальным признакам приговорит обвиняемого к высшей мере. Ведь этот обвиняемый, собака страшная, действительно делал
Оглушенный этим открытием я решился задать вопрос лишь спустя несколько минут.
— Но как-то с диссидентами надо бороться? То, что мы делаем сейчас — это профанация, они даже рады такому вниманию с нашей стороны, для них это признание, что они всё делают правильно…
Семичастный остановился и внимательно посмотрел на меня.
— Похвально, что ты думаешь о деле, — сказал он с непонятной мне грустью. — Но Комитет лишь следит за исполнением закона, больше ничего. Трактовка законов — дело суда и прокуратуры. Если Комитет возьмет на себя эти функции, то они окажутся правы.
Слово «они» Семичастный выделил особо, но и так было понятно, кого он имел в виду — Брежнева и остальное Политбюро ЦК. Я мельком подумал, что есть что-то забавное в том, как одинаково боятся возвращения сталинизма самые главные коммунисты и самые главные диссиденты. Впрочем, ничего забавного в этом не было.
Он двинулся дальше по тропинке.
— А что делать… на этот вопрос человечество пытается ответить давно, даже книга такая есть, писателя Чернышевского. Читал же?
— Да…
— Там тоже ответа нет, — улыбнулся Семичастный. — Поэтому каждый должен решить для себя — что ему делать, чтобы совесть была чиста.
— Простите… Владимир, — я всё ещё не мог привыкнуть к тому, чтобы называть его просто по имени. — А что решили вы?
— Мы решили, что партии виднее, — он остановился и задрал голову, глядя на трибуны «Спартака». — Мы решили, что нужно работать там, куда нас поставили. И работать честно.
«Сдались».
— Но… но разве это ваш уровень — проверять художественную самодеятельность? — не выдержал я.
— Не мой, — Семичастный покачал головой. — Федорчук попросил, когда узнал, что мы сюда едем. Но я не стал отказывать, какое-никакое, а развлечение… к тому же у вас оказался очень неплохой номер. Вот только…
Он замолчал.
— Что? — не выдержал я.
Всё-таки я вложил в наше сегодняшнее представление очень весомую частичку своей души.
— А?.. да всё просто, — он как-то безнадежно махнул рукой. — Зарубят вас в Киеве. Первого места вам не видать, как своих ушей, и будете радоваться, если не поставят на последнее.
— Почему?
Его взгляд был каким-то усталым.
— Да, Виктор, похоже, давненько ты на Украине не был, оторвался от родных корней, — укоризненно сказал Семичастный. — Потому, что вы поете на русском и русскую песню. Я не знаю, как в этом году дела обстоят, но несколько
— Кхм… — у меня поперек горла встал нехилых размеров комок. — Хотите сказать, что мы перестарались?
Он рассмеялся.
— Перестарались? Ну можно и так сказать. Но главное — русская песня и на русском языке. Здесь это не приветствуется. На смотре в Москве Украинскую ССР должна представлять украинская песня.
— Но это же… это же самый натуральный национализм! — моему возмущению не было предела.
— Нет, это национальная политика советского государства, — жестко осадил меня Семичастный. — Могу тебя уверить, что в Москве тоже ожидают, что коллектив из Украинской ССР будет петь на украинском языке, а коллектив из Грузинской ССР — на грузинском.
— В рекомендациях этого нет, я их прочитал!
— Не всё можно записать на бумагу, — он чуть успокоился. — У тебя какие-то трения с Трофимом?
— Почему вы так решили?
— Ситуация выглядит так, словно он хочет сделать тебя крайним за провал на смотре в Киеве. Это же скандал, который наверняка дойдет до уровня республиканского ЦК, и выводы будут сделаны крайне жесткие. Трофиму всё равно, он уже всё, что можно, пересидел, его даже под шумок могут и в Киев перевести, он давно этого ждёт. А вот тебе прилетит по полной программе, и не посмотрят, что формально ты подчиняешься начальнику московского управления, а здесь — всего лишь исполняешь обязанности. Что тебе обещали за эту командировку?
— Майора… — пробурчал я.
— Майора, — он хмыкнул. — Если после кляузы из ЦК КПУ в Комитете останешься — считай, в рубашке родился. Думаю, до крайних мер не дойдет, но бить будут сильно. У них ко всему украинскому очень трепетное отношение. Ладно, Виктор, пойдем к машине. Выводы-то сделал?
А куда бы я делся?
— Сделал… Владимир Ефимович! — он резко обернулся. — Могу я попросить у вас содействия? Мне нужно в Лепель съездить, покопаться в их архивах… это по одному убийству здесь, в Ромнах. Но нужно, чтобы там не мешали…
— Лепель? Где это?
— Витебская область.
— А, Белоруссия… я позвоню Машерову, думаю, этого хватит.
* * *
Наверное, я должен был быть раздавлен коварством полковника Чепака, и будь на моём месте настоящий Виктор Орехов, он мог бы совершить несколько необратимых поступков. Но я прожил в этом времени больше двух месяцев, кое-что понял — особенно об игре, в которую тут играет всё КГБ без исключения, — и хотя перспективы передо мной открывались не слишком радостные, я был готов их парировать. Возможно, без Семичастного я бы с головой ухнул в ту яму, которую мне готовил наш диверсант, но теперь я был предупрежден, а, значит, вооружен.