Слово

Алексеев Сергей Трофимович

Он забывал, что храм тоже стоит на земле, что его фундамент проникает в твердь. А там, в глубине, есть подземелье с ржавыми цепями, есть осклизлые стены, гадкие рыжие крысы, вонь и чернота вечной ночи. У стройного величественного храма, а значит, и у христианского мироздания, было зеркальное отражение в черном подземном зеркале, созданное тоже для человека…

Так размышлял Гудошников, наплутавшись и выбравшись наконец из тюремных катакомб.

Человек, как к свету, всегда тянулся к красоте. Он творил ее своими руками и сам же восхищался ею. Религией была красота. И только красота могла быть Божественной!

Гудошников

плотнее прикрыл дверь в стене, подпер ее обломком рамы. Теперь ясно, почему спасские жители не ходят в монастырь. Вчерашнюю еще красоту храма и его благолепие оживляло присутствие людей. Находиться здесь одному невозможно: слишком ярок контраст между тьмой и светом, между красотой и уродством! К людям! Разыскать Петра Лаврентьева, монаха, оставшегося на острове, и бросить поиски вслепую. Вдруг тот монах — Федор?

— Петро-о! — прокричал Никита, удивившись своему гулкому голосу. Эхо многократно повторило крик с такой чистотой и явственностью, что показалось, на стенах где-то стоят люди и повторяют за ним. — Лаврентьев! — снова крикнул он и, достав маузер, выстрелил. Эхо прогремело пулеметной очередью, разом взлетели вспугнутые голуби и закружились над куполами собора.

«Что же я кричу? — удивленно подумал Гудошников. пряча маузер. — Человек не может жить здесь, значит, людей надо искать за стенами, в жилье… А это теперь не жилье». Он собрался было выйти за ворота, но на глаза попала длинная, приземистая изба, видимо, трапезная, где он еще не был. В трапезной тоже сновали крысы, пахло прелью; столов и скамеек не оказалось, похоже, их вывезли. Пол, как и в ризнице, был взломан в нескольких местах, свежевыброшенная земля истоптана сапогами. «Чекисты искали спрятанное золото», — решил Никита и вернулся в собор, что-то его тянуло туда. Там он снова начал обходить все помещения, еще раз обследуя каждый угол и закуток.

И тут в одном из темных, сводчатых коридорчиков Гудошников наткнулся на окованную дверь, за которой оказалась винтовая лестница. На ощупь он поднялся куда-то наверх и, еще не зная, что там впереди, четко уловил «книжный» запах. Отворив следующую дверь, Никита очутился в светлой, со стрельчатыми окнами, комнате и замер у порога, щурясь от заходящего солнца. Сначала ему показалось, что в комнату надуло снегу, но, приглядевшись, Гудошников понял, что это посеченная крысами и мышами бумага.

Он опустился на колени, сгреб пригоршню белой трухи и медленно пропустил ее между пальцев, как пропускают песок. Многочисленные полки вдоль стен были также усеяны бумажной массой, среди которой сиротливо торчали обглоданные обложки и корешки книг.

На улице стемнело, и уже зажженная Никитой свечка оплыла наполовину, когда он, обложенный со всех сторон книгами, выпустил из рук последнюю. Сомнений не было. Кто-то опытный побывал здесь до него и выбрал все ценное. Ни единой рукописи, ни одной старопечатной книги не было. Оставалось, по сути, барахло, которое не жалко отдать крысам.

Это означало, что библиотеку все-таки вывезли из монастыря.

Уснуть в эту ночь ему не удалось.

Никита сидел на книгах, спиной к стене, и думалось ему трудно и тяжко. Оказии ждать безнадежно. Не зря его предупреждали, что спасские сюда не заезжают. Выходит, сидеть здесь и медленно умирать с голоду либо поднимать затопленный челн, плыть к берегу и пешком пробираться в Спасское, пока не выпал снег и не пошла шуга. По снегу на протезе далеко

не уйти.

Зря, выходит, лез сюда, зря терял время.

Да! Пора бы ему мыслить здраво, пора бы сесть, разумно прикинуть что к чему и не бросаться из стороны в сторону очертя голову. Он, бывший комиссар полка, студент и «красный профессор» университета, а ведь как мальчишка схватился и помчался искать неведомую рукопись. Знал же, помнил, что великие дела и открытия совершаются не с налета, не атакой, а после тяжкой, большой работы. Либо уж волей случая. Надеяться на случай ему уже нельзя. Поскольку чудо должно было произойти еще в Олонце. Теперь же остается только труд, а значит, необходимо запастись терпением и здравомыслием.

Нет же, нет, черт возьми! Идет революция! Время великих страстей и открытий. И все, исключительно все свершается не так, как раньше! Это закон революции!

В гигантской круговерти идей, устремлений и катаклизмов все легкое всплывает и смывается. Лишь золото истины, песчинка к песчинке, накапливается и оседает. Когда, как не в революцию, искать таинственную и неуловимую крупицу истории русского народа? Ее долго и прочно хоронили в недрах таких вот сказочных и мрачных склепов, как Северьянова обитель. Ее замуровали в безвестных толщах религиозной писанины, в рутине и прославленной бюрократической обители русской государственности. И вот — свершилось! Народ получил доступ к памятникам истории и культуры. Только теперь или никогда можно отыскать рукопись Дивея. И искать следует быстро, стремительно, как в сабельном бою. Иначе рыжие крысы превратят ее в прах, в песок.

Перед рассветом в воспаленный бессонницей мозг пришла первая радостная мысль. Это же прекрасно, что библиотеку вывезли! Значит, народу нужны не только столы из трапезной, веревки, сети и лошади, а еще и старинные книги, вобравшие в себя и хранящие национальную историю и культуру. Нужны, потому что книга — это мироздание красоты и мудрости.

Утром солнце пробило серую твердь облаков, и монастырский двор показался не таким уж грязным и нежилым. Кое-где вдоль стен и строений зеленела травка, воркующие голуби купались в светлой дождевой воде, и тихо шумел сосновый бор за угловой башней.

Раздевшись до пояса, Гудошников спустился вниз, вспугнул голубей и, умывшись, с удовольствием растерся чистой портянкой, которую носил по армейской привычке вместо полотенца, и сразу как-то отступили тяжкие ночные мысли. Он вернулся в помещение библиотеки, достал чистую косоворотку, кальсоны, френч, брюки, с удовольствием переоделся и почувствовал себя совсем хорошо. «Ну, сорвалось в Северьяновой, — размышлял он, — так что же? Если я даже сюда дошел, то уж библиотеку и иеромонаха Федора найду!»

Появилось желание побриться, но борода уже отросла и оформилась, и Никита махнул рукой — пусть растет. Он отвинтил от френча орден в розетке (не ходить же с ним по брошенному монастырю!) и спрятал его в карман пиджака. Переложив документы в накладной карман френча (проклятые крысы!), сложил вещи, перевязал их веревкой и подвесил в дверном проеме. Оба каравая хлеба Гудошников положил в котомку и, оставив вещи в библиотеке, пошел налегке.

Он решил все-таки разыскать Петра Лаврентьева и монаха, спросить о Федоре. Еще хотелось просто побродить по окрестностям монастыря, тщательно обдумать свое положение. Теперь времени у Гудошникова было достаточно, почти как у Робинзона.