Слово
Шрифт:
— Я отпущу — ты его на смерть пошлешь? За власть анчихристову помирать?
— С анчихристом сражаться пошлю, Фома, — Кирилла сделал еще несколько шагов. — На святое дело пошлю. И тебя посылал, да не послушался ты, великий грех на душу принял. Не за верою ты в тайгу пошел, от смерти спасаться, потому как боишься ее!
— Будто ты ее не боишься! Сам, небось, в Макарихе сидишь! — огрызнулся Фома.
— Не боюсь, — сказал Кирилла. — Потому и к разуму твоему пробиваюсь. Отпусти Данилу, дай ему перед людьми и Богом грех искупить.
Милиционеры мелькали среди деревьев на опушке, до зимовья бежать им было еще метров двести. Кирилла сделал еще три шага и остановился
— Если Данилу отпущу — уйдете? — спросил Фома.
— Не уйдем, Фома, — сказал Кирилла. — Не надейся от Божьей кары избавиться, грех великий на твоей душе.
В этот момент в зимовье послышался какой-то стук, сдавленный крик, и на улицу выскочил Данила. Следом ударил выстрел, однако Данила плашмя упал на снег и отполз под стену. Милиционеры уже были рядом.
— Постреляю! — закричал Фома и выстрелил через двери. — Только суньтесь!
— Остепенись, Фома, пожалей жизни человеческие, — попробовал уговорить его Кирилла. — Встань перед иконой, помолись и выходи.
— Не выйду! — закричал тот. — Всех побью, уходите лучше! Мученическую смерть приму, а не выйду!
— Ой, дурень ты, Фома! — Кирилла пытался разглядеть сквозь бычий пузырь, что делается в зимовье, — не разглядел. — Мученическая смерть ради правого, Богу угодного дела бывает. А ты жил во грехах и умрешь во грехах. Так уж лучше помолись, Фома, и руки на себя наложи.
Фома замолчал. Милиционеры встали подле двери, ждали сигнала. Данила, парень с молоденькой, курчавой бородой и всклокоченными волосами, сидел босой на снегу и, прижимаясь спиной к стене, шептал молитву. Кирилла по-прежнему стоял напротив оконца, и вспотевшие волосы его схватывались сосульками. Ему что-то показывал руками начальник милиции, но Кирилла не понимал.
Выстрел, глухой и короткий, грянул внезапно. Даже и на выстрел было не похоже. Кажется, уронили что-то…
— Готов, — сказал начальник милиции. — Застрелился. Из халтуринского нагана.
Милиционеры распахнули двери и бросились внутрь…
— Глядите! — вдруг закричал Данила перекошенным в страхе ртом. — Глядите!
Кирилла медленно осел на снег, подбирая под себя ноги, завалился на бок, словно после тяжелой дороги ложился отдохнуть…
Для Марьи он не умер. Он лежал под обомшелым крестом, но одновременно незримо продолжал жить в избе. Только он превратился в дерево. Марья разговаривала с инструментами, сделанными его руками, и с кадками, с резными наличниками, с высокими воротами. В дереве он был красивый, ладный и всегда ласкал руки теплом. Она разговаривала с книгами, которые так любил читать Кирилла. Пыталась читать сама по закладкам, сделанным еще им, понять, отчего Кирилле понравилось то или иное место в Писании, и когда понимала — чувствовала, будто с живым Кириллой поговорила.
От Тимофея же не осталось ничего. Разве его рубашки, из которых вырос, скукоженные, ссохшиеся бродни малого размера да отпечаток детской ладошки, оставленный на свежей глине, когда били печь.
…Неделю без малого томился и страдал в ожидании Лука Давыдыч. И чуть только заметил странника, побежал навстречу, пал на колени, пополз, стал одежды ему целовать, руки ловить.
— Прими исповедь мою, праведник! Во грехах покаяться хочу тебе, струпья душевные исцелить. Ибо сказано в Писании: «Аще убо обрящеши мужа духовна искусна могуща тя врачевати бесрамления и с верою, исповежься ему, акы Господу, а не человеку!» А ты, Леонтий, — праведник! Зрю в тебе мужа того духовного!
Леонтий бережно поднял Луку с земли, веригу
— Добро, мученик, добро… Айда в келью, отдохну с дороги и приму твою исповедь.
Лука, брякая буровым ключом на шее, проводил странника в избушку, усадил его, разул, ноги вымыл. Затем собрал поужинать, но сам к еде не притронулся, только Леонтия кормил. И вот когда умытый и сытый странник прилег на лежанку, подсел к нему Лука и начал рассказывать про жизнь свою. Долго говорил, иногда и плакал навзрыд, словно дитя малое, ничего не забыл, все поведал страннику-праведнику. И как в Боге разуверился, когда после войны в Макарихе жизни никакой ему не стало, и как мальчонку этого, Тимку Белоглазова, сманил в нефтеразведку. Как они вместе с ним год сидели в тюрьме за то, что украли бульдозер и продали его в соседнюю экспедицию за ящик водки. Потом семь лет кочевали они с геологами по поганым керосиновым местам, жили в вагончиках с такой нехристью, что волосы дыбом. И он сам, Лука, по их наущению Святое Писание в сортире на веревочку подвесил, чтобы как бумагой пользоваться, и сам пользовался. Но потом просветление пришло. Как-то раз Лука по дьявольской воле к мужикам придрался, ну, ему и подвесили как полагается. Лука побежал за Тимкой Белоглазовым, пожаловался, а тот схватил лом и пошел мужиков тех гонять. Лука уж и назад его стал звать — отступись, смертоубийство будет, Тимку же бесовская сила обуяла. И вот когда увидел то Лука — убежал и о Боге вспомнил. Не раздумывая, собрал свои пожитки и вернулся в Макариху. Тут вериги надел, в скит ушел грехи замаливать — и вот уже три года «аки червь земной» живет, плоть свою и похоти мирские покорил и уничтожил в себе, и вся жизнь его дальнейшая только в молитвах пройдет Христу-Сладчайшему. Аминь.
Выслушал его Леонтий, перекрестил.
— Испытания тебе Господом посланы. Через все тернии провел он душу твою к свету и благости… Да ныне, Лука, не только о своей душе думать надо. Люди во грехах погрязли, словно в потемках живут братья твои и сестры. Надо их души к свету вести.
— Праведник! — закричал Лука. — Возьми общину! Возьми души наши слепые и веди к свету!
— Мне нельзя, Лука, — мягко остановил его странник. — У меня другая забота, на другие дела я благословлен свыше! Помогу вас в стадо собрать и дальше пойду по земле. А ты, — он коснулся вериги мученика, — наставником в Макарихе станешь. Возьмешь общину, укрепишь в вере людей и поведешь за собой!
— Не могу я! Не могу-у! — заорал Лука, трепетно осеняя себя крестом. — Я, как есть, грешник великий! Гореть мне в геенне огненной!
— Успокойся, брат мой, — Леонтий возложил руку на голову верижника. — Уйми страсть свою… Отныне ты — святой, и все грехи твои — заслуги перед Богом, ибо ты душою их поднял и искренне раскаялся. Епитимью я снимаю, а вериги сам снимешь, перед народом.
— Сам накладывал, сам обет давал — самому и снимать, — неожиданно дерзко ответил Лука и встал. — Истинно хочу грехи свои замолить, а душою не токо грех понять, но и Бога… Голос хочу его услышать, — он воздел руки к небу, — какой раньше слыхал.
— Будет на то воля Господня — услышишь, — строго сказал странник. — Отныне меня слушайся, аки старой церкви отца святого… Быть тебе наставником в Макарихе. А когда станешь — новые скиты образуешь, тех, кто слаб духом и верой, — в пустыню отправишь. Для тех, кто в Макарихе останется, моленную откроешь. Там полы надо oтремонтировать, окна, побелить… А то стоит заколоченная…
— Леонтий, праведник, да кого же я в Макарихе-то соберу? — взмолился верижник. — Молодые от икон шарахаются, стариков по пальцам перечтешь…