Слой-2
Шрифт:
– Минуточку! Но ведь именно интеллигенция и предопределила крах коммунистов. Это ее «работа».
– Совершенно верно. И опять пришла в ужас от содеянного. И снова откачнулась от власти, ушла от нее в оппозицию.
– Наверно, так и должно быть. Интеллигенция как некое нравственное честное зеркало, которое и должно стоять в отдалении.
– Если бы весь народ состоял только из интеллигенции и властей, я бы с тобой согласился, Лузга. Но есть еще и так называемые простые люди. И вот в них, этих простых людях, постоянная оппозиция интеллигенции вызывает отнюдь не стремление к свободе и справедливости, а ненависть к любой власти и презрение к закону! Запомни: без уважения народа к властям государство существовать не может. Иначе распад государства,
– Но не лизать же задницу Ельцину и всей его компании? Уж лучше сказать: любая власть от бога, смиритесь, люди.
– Кто знает? Может, лучше и сказать.
– Но это же тупик! Получается, что за несколько тысяч лет мы, люди, так и не научились сами устраивать свою жизнь?
– И не научимся. – Сказано было безжалостно и трезво. – Какая это мука, брат мой: знать, что – никогда.
Абросимов закрылся ладонями, а когда отнял их от лица и потянулся к фужеру, Лузгин увидел жидкие глаза несчастного полу-спившегося старика и ужаснулся столь мгновенной перемене, и понял, наконец, нашел ответ на давнишний вопрос: почему Абросимов так здорово и умно разговаривает, а пишет такую муру и пьет запоями от этого разрыва. Мысль изреченная есть ложь, написанная – ставит точку. Абросимов страшился написания, потому что, написав такое, надобно стреляться. А говорить можно разное: сегодня одно, завтра другое, и это мало к чему обязывает говорящего – так сказать, непрерывный поиск ускользающей истины. Аминь.
– Ты про деньги не забыл? – спросил Абросимов. Лузгин подал ему через стол две сотенных бумажки.
– Хватит, Кондратьич? Могу добавить.
– Это опасно, – сказал Абросимов. – Давай еще выпьем, и поеду на фазенду. Не хочу домой. Куплю жратвы и выпить и поеду. Электричка... через час, да. Ты смотри, Лузга, я еще часы не пропил. А телевизор пропил и холодильник пропил. Да, я алкоголик, как и всякий честный русский человек. И ты алкоголик.
– Я не алкоголик.
– Не-ет, ты алкоголик, господин Лузгин. Ты не товарищ, ты господин, но ты тоже алкоголик.
– А я тебе говорю: я не алкоголик.
– А я тебе говорю: ты алкоголик, слушай старших, ты жизни не знаешь. А я холодильник пропил, и правильно: зачем зимой в деревне холодильник? А в телевизоре сплошной масонский заговор, понял? И ты тоже часть этого заговора, господин Л-луз-гин, а я с тобой водку пью за Россию, стервец ты эдакий, недостоин... Россия, бля! – сказал Абросимов и стал падать со стула к окну. Пока Лузгин добежал вокруг стола, было уже поздно.
Вдвоем с дверным смотрителем они выволокли отключившегося Абросимова под руки на воздух и усадили на перронную скамью под бетонным козырьком, спасавшим от дождя. Абросимов клокотал горлом и пускал слюни. Подошел милиционер: смотрел, прищурившись, с трех метров, играя у бедра дубинкой.
– Знакомый?
– Друг, – сказал Лузгин.
– Забирай друга и уматывай.
– А в чем дело? – с пьяным вызовом спросил Лузгин, и мент шагнул вперед и сказал врастяжку:
– Чего? Не расслышал?..
«Не смотришь ты, гад, телевизор», – подумал Лузгин и поднял руки хендехохом.
– Порядок, командир. Сейчас исчезнем.
– То-то, – сказал мент и ушел внутрь вокзала.
Объявили прибытие поезда, того самого – на Екатеринбург. Он тормошил Абросимова, тёр ему уши и бил по щекам, но Абросимов был неподъемен. Снова выглянул мент, посмотрел угрожающе и скрылся, третьего раза не будет, загребут под белы рученьки обоих, поезд пришел и стоит, перекурим и примемся снова, но какой же он тяжелый пьяный, словно труп, в жизни трупов не носил, кроме Сашки, дают отправление, надо бежать в вагон и засветиться, оставить билет и выскочить, еще немного – и будет поздно.
Когда по составу прокатилась первая рывковая волна, он бросился к поезду и вскочил
– Где билет? – прикрикнул на него проводник.
– Есть, сейчас достану. – Он полез в карман и вытащил длинную бумажку.
– Не мой вагон, – сказал проводник, возвращая билет Лузгину.
– Так не добегу ведь, уже тронулись. Пройду по составу.
– Сейчас не пройдешь, ресторан на перерыве.
– Ну, на следующей станции. Ты чего, командир? Есть же билет, я не заяц. – «А ты волчара позорный...».
Проводник захлопнул откидную железную крышку над ступенями и закрыл дверь вагона. «Как же я теперь выпрыгну?» – тупо подумал Лузгин и бросился к дверному окну. Три мильтона подымали со скамейки Абросимова, старик обнимал их большими руками, потом они исчезли, пошли столбы и вагоны, и тут он вспомнил: сумка! Деньги, вещи, еда и выпивка... Он крутил и дергал холодную скользкую ручку, пока в тамбур не вернулся презлющий проводник и не затолкал его в вагон почти насильно.
Русских денег оставалось немного, но тысяча долларов в рубашечном кармане прощупывалась успокоительно. Он позвонит Тамаре из Аркалыка и назовет номер и шифр ячейки; вышло даже хорошо, что забыл эту проклятую сумку – там деньги, Тамаре будет на что собраться и приехать, ограбил ведь дом до копеечки, сволочь, а что было делать. С одеждой пока перебьется, при случае выручит друг – одного роста с Лузгиным, одной комплекции, только вот Лузгин талантливый, а друг так себе, зато друг.
Через вагон-ресторан он и в самом деле пройти не сумел – уселся за столик, пил водку, смотрел в окно на «Россию, бля», пока не стемнело. Было жалко Абросимова, но разве он виноват, что так получилось. Потом он нашел свой вагон и играл в шахматы с каким-то мужиком до самого Свердловска; давненько не брал в руки «шашек», проигрывал партию за партией, но отнюдь не расстроился – напротив, полузабытая игра освежала голову, и ждать подолгу ответного хода здесь почему-то было не скучно, совсем не так, как в надоевшем преферансе с тугодумом Серегой Кротовым. Купили бутылку у проводника, так что Лузгин приехал в Свердловск полным Штирлицем.
Тут надо было «исчезать», «рубить концы» и «избавляться от хвоста». Он придумал такую штуку: доедет электричкой до первой крупной станции в сторону Челябинска, а уже там купит билет на нормальный пассажирский поезд.
Надо было спросить у кого-нибудь название нужной станции, но не в кассе и не в справочной – там могут запомнить и выдать под пытками.
Зорким взором он вычислил в толпе у касс двух молодых парней студенческого вида с рюкзаками и в брезентухе и подвалил к ним с небрежным вопросом. Парни оказались по-детски любопытными, и он поведал байку, что бежит от поганой жены и следы заметает. Студенты отнеслись сочувственно, смотрели, зелень несчастная, с восхищенным уважением на лихого Лузгина, выпили с ним коньяку на втором этаже в буфете. Они тоже ехали в Челябинск, возвращались после практики на рудниках в Серове; им задержали зарплату и не хватало на билеты. Лузгин сказал, что добавит своих, в чём вопрос, только надо поменять «баксы» на рубли.
Электрички уже не ходили, они нашли на привокзальной площади нужный автобус и долго ехали втроем на станцию Шарташ – правильно, есть такая, я помню, сам учился в Свердловске тысячу лет назад, золотое было время, сейчас расскажу, как лихо бабки делали: окно нашей комнаты было на первом этаже, и ночами брали по рублю с каждого, кто лез к местным девкам потрахаться.
На Шарташе студенты пошептались и предложили сэкономить – за пару «пузырей» сговориться с тепловозной бригадой и доехать до Челябинска на товарняке. Лузгин согласился с восторгом: полный Штирлиц, следы затерялись в тумане! Пока он закупал водяру в ночном привокзальном киоске, студенты убежали и прибежали, и доложили старшему, что порядок, разрешили под честное слово, машинисты водку примут в Челябинске – здесь боятся, что выпьют дорогой и сделают тепловозу крушение. Лузгин признал честность машинистов и повелел вести его на посадку.