Слой-2

Строгальщиков Виктор Леонидович

– А маркиза у него называлась де Маньячка? – наивно поинтересовался Кротов и заработал от жены по шее за что, спрашивается? «Бедный маркиз, как я его понимаю...».

Короче, вояж обошелся в шестьдесят фунтов (сто двадцать долларов, семьсот тысяч рублей), к тому же они опоздали на ужин и ели холодное в пустом ресторане.

«Дома» Кротов обнаружил за креслом недопитую вчерашнюю бутылку бренди и вознамерился ее прикончить, жена не возражала, даже сопутствовала «Командарией» (он прихлебнул: очень липко и сладко, истинно бабская выпивка). Дочь отпросилась

в клуб на дискотеку. «Здесь есть клуб, как в деревне?» – «Есть, только не как в деревне, а ночной». – «Ночной? Ни в коем случае!» – «Ну мам, он не совсем ночной, он вечерний». – «Тогда почему говоришь, что ночной?» – «Ну он так называется». – «Ах, так все-таки ночной?» – «Ну мам, ну что ты, в самом деле!..».

– Пусть идет, – сказал Кротов. – В одиннадцать чтоб вернулась как штык.

– Как штык – это как?

– Еще вопрос, и останешься дома.

– Папка, ты прелесть, – пропела дочь и добавила уже от дверей на неопасном расстоянии: – Мам, ты тоже баба ничего.

– Вот оно, твое воспитание.

– Девок воспитывать – бабья работа.

– Ну точно: папа и дочь – слово в слово! Что за выражения, Сережа, что за грубость?

Лежали на диване полуголые, за окном качались пальмы, пересекая кронами лучи от фонарей, и жена сказала вполголоса:

– Вот так бы жить и жить... Ты согласен?

– Митяя заберем и останемся тут навечно.

– Как он там, бедненький...

– А давай еще позвоним.

– Ты что, в Тюмени давно уже ночь!

Он прикинул: да, начало первого. Но мысль позвонить кому-нибудь пришлась по сердцу и не отпускала. Хотелось, чтобы на том конце провода много народа услышали и узнали, как ему, Кротову, здесь хорошо и даже отлично отдыхается, и в этом его личная, Сергея Витальевича, сорока пяти лет от роду, заслуга и успех. Он все-таки добился, он прорвался. Полмиллиона за три месяца!

Если так продержаться еще года два или три, он и в самом деле сможет бросить все дела и жить здесь вечно: денег хватит, если не швыряться ими зря. Или вложить в приличное дело; надо посоветоваться с Геной, четыреста кротовских тысяч уже сегодня можно пустить в оборот, пусть работают. «Банкир спит, а деньга идет».

– Давай-ка разбудим Лузгу, – азартно сказал Кротов и на коленях пошел к телефону, левой рукой ухватив за горлышко бутылку.

– Может, не надо? – предположила Ирина, вытягиваясь в рост на освободившемся диване. – Ты меня так хватал в самолете, посмотри, какие синяки остались, стыдно на пляже показаться.

– Есть за что приятно ухватить; гордись, пока не старая, кулёма. – Вспомнилась та московская, пухло-белая банная: вот ее он помял основательно.

Прошли щелчки и пиканье соединения, возник гудок, и трубку сразу сняли: ага, не спят, собаки, водку пьянствуют в честь светлой памяти Октябрьской революции, демократы хреновы, – и какой-то объемный, всегда так с космической связью, голос лузгинской Тамары произнес:

– Вова, это ты?

– Пошел он в задницу, твой распрекрасный Вова, здороваться надо, Тюмень невоспитанная! Это Кротов из Кипра тебя

поздравляет... – он посмотрел на часы, – с только что прошедшим праздником. А что, Вовки нет? – Он пусть и не сразу, но врубился. – Квасит где-нибудь, мерзавец? Что молчишь?

– Сережа... Ты где, на Кипре? Почему?

– А где еще? Ирка тоже здесь, и Наташка. Второй день развлекаемся. Скажи Вовяну, чтоб завтра вечером был дома, я перезвоню, лады?

– Вова пропал... Сережа, Вова пропа-а-ал!

– Погоди, мать, – сказал в трубку Кротов и отпил из горлышка. – Что значит «пропал»? – Он прижал микрофон к бедру, чтобы не было слышно, и сообщил жене с подмигом: – Лузгин загулял, Тамарка ревет как белуга... Але, слушаю тебя, слушаю! Перестань реветь и объясни нормально.

– Он как ушел утром во вторник, так и не появлялся, и не звонил.

– Ну запил, мерзавец, это с ним не впервой. Три дня прошло, на четвертый день вылезет, я его организм знаю. Приползет на карачках как миленький.

– Ой, Сережа, что-то случилось, я знаю, я чувствую! Приходили какие-то люди, он должен им деньги, приходят каждый день и звонят, стоят у подъезда, я даже боюсь выходить... Что мне делать, Сережа? Они называют страшные цифры, у него никогда таких денег не было, он взял из дома последние, я сижу без денег, Сережа, мне страшно, ну сделай что-нибудь, я не могу, не могу!..

– Подожди минуту, – сказал Кротов и опустил руку с трубкой на ковер.

– Что, так плохо? – спросила Ирина.

– Хуже некуда, – ответил он и поднял трубку к голове.

– Слушай сюда и успокойся. Возьми бумагу, ручку и записывай. Готова? Значит, так: Юрий Дмитриевич, телефон двадцать шесть–девятнадцать–ноль девять, ты должна знать – это наш с Вовкой рабочий. Позвони ему завтра часов в десять, я сам позвоню раньше, он что-нибудь придумает. Если нет, позвони Бровкину в ОМОН, он Вовку знает, пусть разгонит шпану от твоей квартиры; может, и врут всё про деньги.

– Ой, Сереженька, не врут...

– Откуда знаешь? А раз не знаешь точно – помолчи. И еще: у него есть дружок со студии, оператор, живет один где-то на Минской, знаешь такого? Позвони Валерке Северцеву, сходите туда завтра вдвоем, вдруг он там запивается, уже было – квасил там напропалую, сама знаешь. Тебе ясно? Короче, бросай реветь, еще не вечер. Завтра позвоню, если нет – еще чего-нибудь придумаем, но Вовку найдем однозначно. Поняла?

– Как плохо, что ты уехал, Сережа.

– Как плохо, что ты мужика своего в руках держать не научилась. Что молчишь?

– Ты же знаешь, Сережа, почему у нас нет ребенка.

– При чём здесь ребенок? Ты что? Я разве об этом? Ты что, дура, разве я мог бы такое сказать?.. Вот, блин, бросила трубку. Кошмар, на три дня нельзя оставить!..

– И почему вечно ты? – Ирина лежала на боку, подперев голову ладонью, и смотрела на Кротова с видом жадины-говядины. – Неужели у Володи нет других друзей? У него полгорода знакомых, есть брат...

– Брат давно разбился, что ты городишь, дура.

– О господи, я и не знала.