Случайные имена
Шрифт:
9
— Зачем вы согласились? — спрашиваю я у К. часом позже, когда мы, как то и следует по законам жанра, впервые остаемся наедине, вот только происходит это не в спальне (что было бы просто смешно) и даже — скажем так — не в геометрически замкнутом пространстве, а на берегу, хотя августовские сумерки свежи и К. в своей тонюсенькой блузочке мерзнет, но это не играет никакой роли, просто так уж положено — что мы с ней оказались именно в этот самый момент вдвоем на берегу, в час поздних августовских сумерек, то есть если посмотреть на часы, то времени около одиннадцати вечера, и вот–вот наступит ночь, скроются в темноте окружающие нас горы, исчезнет поблескивающая в свете луны поверхность Глубокого (Черного, Безымянного) озера, да и сама луна — большой ноздреватый полукруг красновато–зловещего цвета — уйдет за тучи, которые с минуты на минуту пригонит внезапно поднявшийся ветер, впрочем, настоящего ветра, такого, как днем, когда мне (предположим) все же довелось спасти К. во время грозы, не будет, слабый ветерок нагонит из- за гор тучи, скроется луна красновато–зловещего цвета, не будет видно ни зги, лишь две тени в свете тусклых фонарей, что слабо мерцают у дверей пансионата, останутся у кромки берега, но кому, скажите мне, придет в голову высматривать их в эту черную августовскую ночь,
Но я отвлекся, так что вновь задам К. свой вопрос:
— Так зачем вы согласились?
Она не отвечает, она садится на ближайший к воде булыжник, с которого днем пацаны удят рыбу длинными, далеко выдающимися в озеро удочками, просит у меня сигарету, а потом отвечает вопросом на вопрос:
— А почему вы не сказали жене, что мы с вами уже встречались?
— А зачем? — недоумеваю я. — Она просто сделала бы из этого вывод о том, что наша с вами встреча предопределена, а значит, все действительно будет так, как ей этого хочется, хотя я, например, в этом не уверен.
— Почему? — отбрасывая в озеро лишь наполовину докуренную сигарету, спрашивает К.
— Тогда получилось бы, что мы с вами просто марионетки, исполняющие волю того, кто стоит за моей женой, а сознавать это не очень–то приятно, согласны?
— А кто за ней стоит? — И ни тени сомнения в том, что безумие нашего сумеречного (впрочем, уже ночного, луна скрылась за обещанными тучами, ни зги не видно, лишь смутный силуэт К. угадывается напротив меня, ибо она, как уже сказано, сидит, я же стою — вассал, оказывающий подобающие знаки внимания сюзерену) разговора лучше отнести к сценам из жизни приюта скорби (сумасшедшего дома, дома для умалишенных), а не к обычному разговору, что происходит после посещения ресторации между парочкой, которой — по нелепому стечению обстоятельств — судьба уготовила (мне хотелось бы с этим поспорить) одну постель.
— Вы еще не догадались? — смеюсь я. — Что же, порою мне кажется, что тот самый, которому по условиям нашего пари я должен продать душу, давно уже в таком близком контакте с моей женой, что ближе, как говорится, не бывает. Впрочем, пока это лишь мои догадки, но отчего–то кажется, что они близки к истине.
— Зябко, — говорит К., поеживаясь, — может, погуляем?
— Темно, а у меня нет фонарика…
— Ну и что? — удивляется она. — Я хорошо ориентируюсь в темноте.
— Пошли, — говорю я и протягиваю ей руку.
Да, я протягиваю ей руку, но это ничего не значит. На какое–то время К. перестает существовать, хотя и идет рядом по прибрежной тропинке, нежно и влажно сжимая мою ладонь в своей, в тучах образовался просвет, утих ветер, и вновь видна луна, ноздреватая, неполная, как бы обкусанная, зловеще–красного, то есть столь мною любимого августовского цвета, то есть луна цвета августовских ночей, то есть августовская луна, освещающая сейчас неверным, мерцающим цветом нас с К., идущих по тропинке, которая вот–вот должна разветвиться и можно пойти или в горы, или спуститься к озеру, так что будем делать?
— Пойдем к озеру, — тихо говорит К. И мы спускаемся к озеру, берег ровный, песчаный, внезапно в прибрежных зарослях начинает бормотать неведомая ночная птица, над поверхностью озера туман, если бы не было так прохладно, то я бы искупался сам и предложил К. составить мне компанию, но ей и так холодно в своей тонюсенькой беленькой блузочке, какого черта Сюзанна впутала ее в эту историю, бедной девочке своих проблем достаточно — взять хотя бы неверного мужа! — а тут… Я даже не продолжаю, я сажусь прямо на песок, стягиваю свитер и предлагаю К. сесть на него (мне и в одной рубашке не будет холодно, это я хорошо знаю), К. послушно садится и ждет, что я буду делать. Конечно, проще всего было бы нежно опрокинуть ее навзничь, столь же нежно задрать черную шелковую юбку, стянуть такие же шелковистые на ощупь (они обязательно должны быть шелковистыми на ощупь) трусики, властно раздвинуть полноватые, сильные ноги и войти в нее, совершая этим сакральный акт знакомства плоти с плотью, акт слияния, единения, на земле (на желтом озерном песке) и под звездами (под черным августовским небом с уже описанной луной и мельком упомянутыми звездами), вполне возможно, что именно этого и ждет от меня К., но я даю себе слово, что юбка ее не будет задрана в этот вечер, да и трусики останутся не стянутыми, как бы ей этого ни захотелось. Слишком тиха и упоительна, описываемая ночная минута, чтобы вот так брутально, по–мужицки, разрушать ее, да и потом — кто знает, но, может, как раз этого и ждет не только Сюзанна, но и ее таинственный повелитель, а ведь в том, кто он, я уже не сомневаюсь, ибо еще один знак парок вспомнился мне: да, тот самый парк с той самой разрушенной скульптурной группой, нимфой и сатиром. Отчего именно сейчас дошло до меня истинное значение уже хорошо подзабытого знамения? А отчего именно сегодня случилось все это — кто может ответить? впрочем, так ли уж важно знать ответ, произошло то, что и должно произойти, и эта максима вновь дает мне уверенность в собственных силах, хотя одновременно я понимаю и то, что все намного сложнее, чем казалось. А главное — то, что ждет меня самого, смогу я избежать уготованной участи или же и меня постигнет участь Сюзанны?
— Ты не хочешь покататься на лодке? — внезапно спрашивает К., так и не дождавшись того, чтобы я нежно и властно повалил ее на песок и раздвинул ноги.
— Отчего же, — отвечаю я, — это можно, только лодочник уже спит, ну да что–нибудь придумаем.
Конечно, сарай с веслами закрыт на большой висячий замок, конечно, моя любимая лодочка, которую я знаю уже вдоль и поперек, тоже прикована до утра большой и толстой цепью, но мы должны, мы просто обязаны что- нибудь придумать, ведь кроме всего прочего эта ночь — ночь бессонницы, ночь открытий и откровений, следы выпитого сухого вина давно исчезли из крови, мозг ясен, сердце работает ровно и спокойно, сюжеты перетекают и пересекаются, превращаются в один, ялтинский мол и венецианская набережная, берег Глубокого — оно же Черное, оно же Безымянное — озера и давний барский парк в самом центре России — все это крутится перед глазами, наполняется отражениями, смутно мерцающими в тут и там расставленных зеркалах, в самой глубине которых мелькает и сегодняшняя луна, которую как раз в этот момент закрывает внезапно ставший гигантским силуэт летучей мыши, как бы возвещающий мне, что ее появление — тоже предостережение со стороны того, кто неотступно преследует нас с Сюзанной, а значит, что страх покинул меня не окончательно
— Мы долго так будем плыть? — наконец спрашивает К.
— Надоело?
— Да нет, мне так хорошо, как уже давно не было…
— Тогда сидите спокойно, — говорю я, — и мы еще поплаваем, хорошо?
— Хорошо, — отвечает она и вновь замолкает, откинувшись на корму и опустив одну руку в воду, совсем как маленькая девочка, что катается с отцом на лодке (сейчас мне не хочется приводить аналогию с влюбленной парой). Я же вновь возвращаюсь мыслями к Сюзанне, меня вдруг не на шутку начинает волновать, обнаружила ли она мое (именно что мое, повторю — пока К. не больше чем случайная попутчица, на ее месте в лодке мог быть кто угодно) бегство, и если да, то что собирается предпринять? Ведь не может быть, думаю я, чтобы она позволила мне вот так, просто взять да бежать, оставив ее наедине с ее же властелином, недаром она так часто убеждала меня в том, что я сам вскоре предстану перед ним, чтобы это было случайно и не играло никакой роли в ее, Сюзанниной, судьбе. Видимо, ставки слишком велики, думаю я, а значит, что ни о каком бегстве без погони не может быть и речи, а погоня — это всегда пальба, всегда кровь, по крайней мере, если верить теле– и кинобоевикам. Я же не люблю крови, а от пальбы у меня закладывает уши. Что же, мозг ясен, сердце работает уверенно и четко, если нельзя убежать вот так, сразу, то можно убежать через несколько дней, взяв хитростью, изворотливостью, создав такой поворот сюжета, чтобы бегство было естественным, а не внезапным, например, я могу разыграть, что у нас с К. и в самом деле начался роман, вот тут–то и возникает необходимость совместного отъезда, конечно, придется сделать К. единомышленницей, но отчего бы и нет, сколько она может оставаться статисткой в этом запутанном лабиринте невнятных ходов, по которым я и сам пробираюсь с трудом, решено, думаю я, надо предложить К. стать моей подельницей, вовлечь ее в эту, не нами придуманную игру, хотя порою кажется, что сама она не стремится к этому, а интересно, к чему она, собственно говоря, стремится? Я опускаю весла в воду и перестаю грести, лодка продолжает плыть по инерции, я же смотрю на К. — она надела мой свитер, ей уже не холодно, она все так же булькает рукой в воде, ну действительно — девчонка–подросток, дорвавшаяся до развлечений и еще не знающая, что уготовила ей жизнь. Она не знает, но знаю — к сожалению — я, потому и не стремлюсь вступать с ней в долгий разговор, а просто говорю:
— Ну что, плывем обратно?
Она кивает, я вновь налегаю на весла и разворачиваю лодку (как и было обещано в предыдущей строке) обратно к берегу, полночь давно осталась там, по направлению к горным склонам, уже второй час ночи и послушные детки должны бай–бай, и, что бы ни думала Сюзанна о том, как мы с К. провели эту ночь, она все равно не права, ибо я выиграл описываемую часть партии, хотя это, конечно, еще ничего не значит, ведь главное — не поддаться собственному успеху, а посему надо как можно тщательнее закамуфлировать следы нашей лодочной прогулки (связку ключей я кладу на то же место, где их обнаружил, весла же, предварительно протерев удачно отыскавшейся ветошью, поставил в ячейку, отправив вслед за ними на полагающуюся жилплощадь и черпак) и вернуться в пансионат. Я проводил К. до дверей ее комнаты, пообещав, что мы встретимся за завтраком, а сам направился — что вполне естественно — к себе. И, тихо войдя в номер, стараясь лишний раз не скрипнуть половицей, обнаружил, что Сюзанна не спит, а ждет меня, сидя все в той же дневной позе (скрестив под собой голые ноги, как индийский факир) на кровати.
— Ну и что тебе удалось? — спрашивает жена.
10
И мне опять становится страшно. Даже физически я начинаю ощущать присутствие в комнате чего–то абсолютно чуждого мне, чего–то такого, что раньше никогда не ощущал в обществе Сюзанны. Конечно, это могут быть лишь проявления моих собственных дурных вибраций, ведь я прекрасно понимаю, что человек способен вообразить все что угодно, а от воображаемого до реально существующего порою меньше, чем шаг, и не мне, профессиональному романисту, опровергать это. Но я и не собираюсь заниматься подобным опровержением, я стою у входа в номер, смотрю на жену, сидящую на кровати в чем мать родила, и страх все больше овладевает мною, ноги становятся ватными, внезапная слабость заставляет качнуться назад и прислониться к дверному косяку, что с тобой, спрашивает Сюзанна, у тебя лицо белое, но я не могу ответить, я вообще не могу вымолвить ни слова, а просто стою и смотрю, чувствуя лишь, как жестокие и безжалостные эманации до сих пор неведомой энергии узкими и острыми пучками протыкают мое тело, будто кто–то, привязав меня, как святого Себастьяна, к дереву, открыл прицельную стрельбу из лука, и неужели этот «кто–то» моя собственная жена?