Слуга господина доктора
Шрифт:
Из отчета Марины Чезалес.
Мой Гамлет.
Я вас любил, как сорок тысяч братьев любить не могут.
Ты. “Можно к вам на колени?”
Я. “Я имел в виду – голову к вам на колени...”
Это наша первая встреча.
«Она обнимала меня так, как я всю жизнь хотел, чтобы меня обнимали: крепко обхватив всеми своими членами и сочлениями”, –
Вы подарили мне
моей любви
мой одинокий вальс.
Лето. Арбат. Я бегу к метро – просто девушка хочет поспеть на поезд... (Просто парень с девушкой пришли в парк: “Молли, ты как Снегурочка, сейчас растаешь у меня на глазах”. Помнишь? Ну, когда мы в Парке Победы сидели спина к спине? Обращаясь к магической или божественной стороне наших отношений, я все не могла отделаться от мысли, что тебе просто нужно припомнить какую-то мелочь, но очень важную, как волшебное слово. Вспомнишь – и все вмиг кончится, разрешится. Вспомни, и тебе не придется больше складывать свою жизнь из осколков льдинок. И ты морщишь лоб, но бормочешь то ли “готтентот”, то ли “терракота”, перебирая губами и нервно вздрагиваешь, заслышав за спиною студенческое: “Арсений Емельянович, мы здесь!” “Тапка, перипетия, оранжерея...” Не то! Но это все так – отступление).
Я бегу на работу, бегу, оттого что не могу идти. Я ликую – мне хочется бежать и кричать: “Я люблю тебя; тебя, спящего сейчас, тебя, просыпающегося в десять, тебя, слоняющегося без дела до одиннадцати, когда я, устав от ожидания, уже могу позвонить – нет, еще полчаса. Теперь – выстрел для спринтера:
– Сеня...
– Мариша...
(Мы будем встречаться потом, случайно, на улице. Встречаться – и молчать. Смотреть... долго так, протяжно.)
– Сеня...
– Мариша...
Как герои французского кино.
Вы подарили мне
Моей любви
Мой одинокий вальс?
Из дневника. Наше примирение:
«Ты пришел таким, каким я ждала тебя, каким ты должен был вернуться ко мне, Мой Гамлет.
– Я дописал диссертацию. Хочешь посмотреть?
Лезем с головой оба – вместе, разом, как обычно – в твой портфель. Да, вот она – плод твоих трудов и наших ночных прогулок. Рядом – “Гамлет”, школьное издание.
– Я читаю “Гамлета”.
Стоит ли говорить, что все первые месяцы нашего разрыва я читала “Гамлета”, школьное издание. С портретом Арсения на обложке. Ты потом забрал ее. Вместе с вещами...
Оба – разом – вместе – как обычно – впрочем, может, это мне кажется, что так всегда...
– «Я вас любил когда-то”
(Я не скажу тебе “Да, Принц, мне верилось”. “Да, Принц, мне верилось”, – скажешь ты).
Ты. А не надо было верить!..
Я. Какого обаянья ум погиб – и т.д.
Не помню, как мы оказались в коридоре. Я бью тебя книжкой по голове: “Мариша, не надо!”
Всё. Не было четырех месяцев. Мы их проспали. Пропустили. Надо было нагонять – мы побежали... Мы бежали мимо твоих студентов из «Комсы», а они улыбались нам, восхищаясь и переглядываясь, и кивали головами.
– У
– Мариша, не вступай в прямой контакт с моими студентами.
Вместо “я” – тронное “мы”! Мы, кони ея императорского величества, распираемые гордостью за себя друг с другом и друг за друга с собой, вот уже седьмой час носимся по Москве. Мы сидим под красными фонарями, не бывшими с нами в Амстердаме.
Все было так, как должно было быть. У нас.
Дома, на кухне, у тебя струился небольшой мыльный ручеек по запястью. Молча, как обычно, подаю тебе белоснежное полотенце. Ты принимаешь его. Глаза в глаза.
Вместо “я” – тронное “мы”.
Мы были очень красивой парой.
XIV
С утра я спал дурно. Мне мнилось, что старуха Чезалес своим ключом открывает дверь, возится в прихожей, залезает в холодильник, потом долго метет вокруг веником и наконец ложиться поверх меня и целует в губы. Я так отчетливо ощущал клацанье ее протеза, что, вскочив в нервах, тотчас написал Марине письмо. Ее записка лежала здесь же, написанная в весьма приподнятом, не цветаевском духе. Подписалась Марина рифмой, то ли “целую крепко, твоя репка”, то ли “всегда ваша, попадья Глаша” – как она подписывалась, если на нее нападал веселый стих.
И на столе и в холодильнике было пусто. Я доел пакетик чипсов, отсырелых и гнущихся, и выпил кофею. Утро было солнечное, настроение, оставленное фантомом арбатской МАМОЧКИ, восстановилось до вполне сносного. Я размышлял простенькими мыслями о том, каковы нынче мои дела, и сделал умозаключение, что дела мои ничего. Мне предстоял тягостный разговор с Робертиной, оно уже было наверное точно, Марину я с мужским цинизмом решил дистанцировать, и больше “женой” не называть, а звать “постоянной женщиной” с легкого языка Григорьяна. Того кроме, я и жить с ней не собирался, а думал лишь визитировать ее от поры до времени, а она, пускай ее – сидит у окошка и ждет, будет праздник, или нет. Таким образом, я сохраню самостоятельность, приобрету искомый статус свободного мужчины с необременительной и перспективной любовницей, а что всего важнее, смогу в скверную погоду после лекций заманивать сюда студентов, умничать и сплетничать.
Вернувшись мыслями к Дане Стрельникову, я ощутил прилив творческой энергии. Почему-то мне казалось, что я должен планировать нашу дружбу, с тем чтобы более и более привязать его к себе. Мне казалось, что у меня достанет ума обставить свою жизнь впрок любовницами и друзьями, самому же мне надлежало только заботливо поддерживать этот питомник. Промокашкой, уложенной в Робертинин очешник, я замыслил задать нашей дружбе необходимое ускорение, самому же возвеличиться в Даниных глазах знатоком потустороннего мира.
Я вернулся в Матвеевку, с тем чтобы выжидать стрельниковского звонка. Как Ты помнишь, моими предположениями он должен был объявиться нескоро. Слишком уж много Данечка глотнул безудержного красноречия и пьяных цитат из “Гамлета” в “день, когда я себя плохо вел”. Тому пошли третьи сутки. Когда я спросил маму, не звонил ли кто, она назвала ворох старых приятелей, помня, правда, нетвердо всех, но, как я ни пытал ее, про “студента” вспомнить наотрез отказывалась. Ну не самому же мне было ему звонить?