Слуга господина доктора
Шрифт:
В метро я достал “Гамлета” в переводе Бориса Леонидовича – школьное издание с белокурым юношей на обложке – и взялся, перекрывая шум, читать наизусть, временами сверяясь с текстом: “Принц, я от вас имела подношения...” – пищал я тонким голоском и тут же отвечал басовито, на низах Даниного голоса “Да полноте, я в жизни ничего вам не дарил”. Возможно, я продолжал себя “плохо вести” и Дане было за меня неловко. В то же время мы уже порядком насосались и во мнении толпы не заискивали.
Люблю “Гамлета”. В свое время одна студентка написала сочинение по кафедре культуры речи – мой портрет. Там она сравнила меня с Гамлетом. Это было лестно, пусть и неправда. Хотя, отчего нет: может быть, если изъять из меня всё, что я сам о себе знаю, действительно останется Гамлет с обложки.
Даня жил в Измайлове. На пути я вспомнил, что здесь же, недалеко от метро “Первомайская”
Идучи свежим воздухом, я приободрился и окреп. Мне еще предстояло произвести позитивное впечатление на бабушку – дедуня был на ночном дежурстве. Вообще-то, старушки – это мой контингент. Чем старше женщина, тем охотнее она в меня влюбляется. После шестидесяти – считай все. Это потому что я вежливый. В отличие, кстати, от Дани, который бабушке грубил, в чем мне казнился, впрочем, вполне лицемерно. Бабушка была, по всему судя, простая, говорливая старушка не чуждая образованности, навязчивая в слабосильной опеке внука и изнурившая его за годы ежедневным вопросом, какие отметки он получил и что он кушал. Этот вопрос погубил многих бабушек.
Мы достигли квартиры и вступили в прихожую. Дане навстречу стремительно выскочили, стеснив пространство, Ираида Семеновна и Дара – умеренно жирная сука миттельшнауцер.
Ираида Семеновна была сухонькая, совсем седая женщина лет семидесяти с возможным гаком, с первого взгляда – очевидная паникерша. Ее лицо по всей видимости с малых лет сохраняло одно и то же выражение – доброты и запуганности. В цепи буддийских перерождений она вряд ли поднималась когда-то выше амфибий и грызунов, – гены гневливости, сильные в Дане, он явно приобрел не по этой линии. С порога она стала суетливо знакомиться, пытаться завязать светский разговор, но мешалась, путалась, отдавала Дане противоречивые указания, не столько желая, чтобы он им следовал, сколько, чтобы он на них не рассердился. Тот лишь поинтересовался, кто ему звонил, и Ираида Семеновна, подавив в себе до поры желание спросить, что сегодня было в училище и чем Даня обедал, хлопотливо и многословно сообщила, что, в общем-то, никто не звонил, то есть, она говорила с теми-то из его приятелей, но не потому, что они звонили, а она звонила им просто узнать, где Даня, потому что, потому что... Она боялась сказать, что волновалась о нем.
Собака Дара тыкалась в руки усатым носом и дружелюбно крутила обрубком хвоста.
Я забыл описать этот дом. Сэр Вальтер Скотт и его подражатели с этого бы начали; что же касается меня, я ненавижу описывать вещи. Скука, которую такие описания мне внушают, мешает мне писать романы. Данино жилище – мне бы даже хотелось сказать “обиталище”, настолько не вязалась обстановка с моим представлением о его жизни – произвело на меня удручающее впечатление. Это была крошечная старческая квартирка из двух смежных, безнадежно замусоренных и пропачканных комнаток. Обстановка, убогая еще лет сорок назад, сейчас больно резала глаз кричащей бедностью. Казалось, что кровати держатся только за счет плотно набитого под них ломаного мусора, с которым натуры робкие и скуповатые не расстаются, мечтая его если не на дачу свести, то хотя бы пристроить добрым людям. Я был у Дани лишь однажды и, конечно, не заглядывал под его кровати, но могу предположить примерный набор жалких ценностей. Там непременно должны были храниться неработающий приемник, продранная раскладушка, искусственная елка с потерянными звеньями, а может, без крестовины, многолетние подписки на “Роман-газету”, “Огонек”, “Новый мир”, собрание сочинений Ленина, детские игрушки – засаленные, слипшиеся, но милые сердцу, школьные учебники, сундучок с тряпками – ситцевые платья, кофточки, все постиранные, пахнущие гнилыми нитками.
В этом доме не было ни одной новой вещи. Казалось, все предметы пережили свою моральную смерть и теперь тихо разлагались. От мебели пахло старым деревом, от аптечки – прокисшими лекарствами, от книг – пылью, от самих бабули и дедуни – жалкой старостью. В такой квартирке можно было жить, не то что на Маринином Арбате, где каждый предмет вопиял «memento mori !”, – все, что было в этом доме, было, несомненно, живое, только старое и больное.
Бабушка, смущенная моим вегетарианством, принесла хлеба и масла, а Дане накидала покупных пельменей в тарелку с узором “Общепит”. Может быть, узор был и не таков, но сейчас я помню именно так. И пельмени эти были какие-то сиротские. Нет, я не против того, чтобы бедные люди готовили своим внукам покупные пельмени. Я не бабушка ОФ – моя бабушка, царствие ей небесное, которая предположила бы здесь преступное действие; не
Бабушка тем временем развлекала меня беседой, стараясь говорить на интересные мне темы – про педагогику, филологию, высшее образование, мое призвание и планы на будущее, перспективы служебного роста и диссертацию. Это был разговор настоящего буржуа о жизни, представляющий собой не что иное, как собрание безобразных мелочей, который повергает меня в глубокий сплин, если приличие заставляет меня слушать его слишком долго. “Да... – подумал я про себя, – горький вы, Даня, паренек”.
Меня расположили к ночлегу в Даниной комнате, заставленной разношерстными книгами – в преимуществе недостойными чтения. Сам внук хозяев лег на кушетку в “большой” комнате, на стоптанные подушки. Я вытянулся под одеялом, смущенный и радостный чему-то неопределенно новому. Посреди кровати был бугор, так что покойно лежать на спине было никак нельзя. “Даня, – думал я, – Даша...” Дальше мысли расползались, ничего толком я уже сообразить не мог, и только выпростал ногу для пискливого комара, чтобы не вился над ухом.
Ночью я вел себя хорошо.
Утром пришел с дежурства дед. Это был добродушный, хрипатый, видимо, очень больной человек. Пытка буржуазными разговорами продолжилась. Перед тем я поставил в магнитофон свою кассету Нино Рота, чтобы хоть как-то чувствовать себя увереннее в этом доме, оттого что не находил опоры в Дане. Даня вместе с тем, что я узнал о нем из интерьера и общения с бабушкой, стал в некотором смысле понятней мне, с других же позиций – много увеличился и отстранился от меня. Мне уже приходилось сопоставлять его, каким я понял его нынче, с тем, каким был он до вчера. Я бы не смог определить в словах, что я узнал о нем. Как, например, пересказать в литературном тексте впечатление от его зубной щетки – маленькой, грязной нестерпимо, со сбившимся ворсом. Я не мог подвергнуть эту щетку анализу, я не осуждал ее, она не была мне неприятна, я просто теперь знал о ее существовании.
Дед охотно беседовал, и я орал глупо, громко и отчетливо, потому что он был тугоух. Временами собака, от застарелой девственности впавшая в неразличение полов, забиралась к деду на диван, обхватывала его за шею жилистыми лапами и принималась двигать тазом, отчего старики смеялись. “Посмотрите, как она его любит!” – умилялась бабушка. Я улыбался, смущенный до крайности невинным в своем распутстве животным, наивностью стариков и Даниным равнодушием к происходящему. Мне хотелось поскорее проститься с этим гостеприимным домом и с Даней тоже – на сегодня, чтобы уже кончился, что ли, вчерашний день. Мы вышли, я ощущал на себе несвежесть рубашки, манжета вяло болталась, потому что я потерял запонку, мне хотелось добраться до мамы и отдохнуть. Бабушка Ираида Семеновна зазывала меня еще, еще, даже без Дани, а просто, если буду в этих краях. Я улыбался, кивал, кивал, улыбался и все ждал, ну когда же, когда мы уйдем.
На улице мы шли под руку под единственным зонтиком и я, без особой охоты говорить, но стремясь вернуть себе утраченный было статус учителя и аналитика Даниной жизни, разговаривал о впечатлениях утра. Рассказывал примерно так же, как и Тебе сейчас рассказываю. “Буржуа”, – говорил я, – “Честное бюргерство”, – говорил я, сам думая про себя: “А ведь и он из них, ведь это все – его».
– А вы знаете, – сказал он до некоторой степени неожиданно (может быть, в действительности это больше вязалось с контекстом, чем я сейчас помню), – Ведь я посредственность.
И, собравшись мысленно для афоризма, дополнил:
– Я гений посредственности.
И почувствовал, очевидно, гордость. О, он умел найти то ничтожное, в чем оказался бы велик!
А я, думая про его глаза, в которых то и дело, и по большей части, виделось неисцелимое одиночество, иные его шутки, не смешные, но и не глупые, подумал, что и на гений посредственности он не тянет. Может быть, если он, конечно, так говорит, он и впрямь посредственность. Но для гения -посредственности было маловато. И тогда я сказал: