Слуга злодея
Шрифт:
Вертухин подал ему свиток, дабы он удостоверился в его подлинности да проникся выгодностью сделки.
Мирон долго изучал подписи на свитке, свою и отцову, и протянул свиток обратно Вертухину, темнея взором.
— Дорого, поди, возьмете, ваше превосходительство, — сказал он сухо. — Я, к примеру, договоров никогда не выкупал, цены не знаю.
Он посмотрел на договор, как на злейшего своего врага. Эк угораздило его подписать чертову бумагу!
— Сойдемся, — заверил его Вертухин, беря под локоть и вытаскивая из сугроба на торную дорогу. — Сброшу полцены, ежели расскажешь, кто тебя с бусурманами свел да зачем бусурманам паровая телега. Да не водил ли ты, любезный, общество с неким господином Минеевым?
Мирон вздрогнул и остановился, будто его торкнули по голове невидимой рукою.
— Ну-ну! — сказал Вертухин покровительственно. — Не так страшны уродства, в кои ты вляпался. Все можно исправить.
Глава двадцать девятая
Ученье — немцу тьма
Знатнейший во всем мире коллекционер Александр Гумбольдт обладал нечеловеческой выносливостью и терпением. В джунглях Амазонки он питался акридами и мухами (нечестивые языки мололи, что и клопами из постели его спутника Бонплана), Кордильеры покорил босиком, Ориноко от истока до устья, напротив, — с обезьяною на плечах. Он притаскивал из своих странствий по восемь тонн сена, а камней — по десять. Под кожей у него сидели клещи, бороздившие тело, как чернозем, тукан исклевал ему левое ухо. Но все это лишь поправляло настроение его духа, поелику шло об руку с наукой.
Однако то, что случилось в России, ослабило волю к жизни Александра Гумбольдта. В Екатеринбурге у него украли шнурок от штанов. Сие происшествие никак не могло служить ботанике или географии, в коих он был столь силен. Он не мог и придумать, какой науке оно могло бы послужить. Всю дорогу от Екатеринбурга до Нижнего Тагила, куда его влекли богатые местные руды, он думал о том, что подвигает людей воровать копеечные шнурки, причем именно от штанов. Александр Гумбольдт был так поражен неведомой силой этого поступка, что никому не сказал о пропаже, всю дорогу был мрачен и придерживал штаны руками.
Российский императорский двор дал ему в дорогу отряд вооруженной охраны, теплый и вместительный возок, 25 тысяч рублей денег и вексель на 1200 червонцев. Да в проводники к нему приставили чиновника горного департамента Мельникова, знавшего по-немецки и по-французски и, хотя не стоившего 1200 червонцев, зато сметливого в отношении денег. Мельников исхитрился не только провезти Александра Гумбольдта по Уралу даром, но в Екатеринбурге собрал еще с жителей по копейке за погляд на знаменитого ученого.
Александру Гумбольдту не были указаны пределы его желаний. Посему, подлетев к Нижнему Тагилу, он отпустил конвой пьянствовать, а сам вместе с Мельниковым тотчас на медный рудник поехал.
Мельников уже изнемог путешествовать с Александром Гумбольдтом. Возок был набит всякой дрянью: сухими дудками тысячелистника, сосновой корой, мышиным пометом, перьями ворон и дятлов. Последние версты перед Нижним Тагилом Мельников сидел на еловых шишках, намертво прилепившихся к его шинели, а в спину ему упирался трухлявый березовый пенек. Измучившись сими тяготами, он задремал и не уследил, когда Александр Гумбольдт выскочил на дорогу и стал разламывать руками свежий конский катыш.
Мельников проворно выбежал из возка. Еловые шишки висели у него на заднице, как огромные пиявки.
И только он приноровился отобрать у Александра Гумбольдта дурно пахнущий конский пряник, как исследователь вытащил из него овсяное зерно да через увеличительное стекло рассмотрел. Мельников снова бросился к нему, но Александр Гумбольдт уже склонился над обочиной, раскапывая прошлогоднюю траву. Это был не Александр Гумбольдт, а блоха, кою русские мастера еще не подковали.
Мельников отошел в сторону, оставив Александру Гумбольдту его занятия. Мельников был на вид хитроват, телом крепок и в движениях ловок. По причине своей сметливости и ловкости он тотчас все вокруг осмотрел и, пораженный, встал, яко суслик на холмике. Прямо перед ним, через сугроб, молотила какую-то песню паровая машина на чугунных колесах: пук-пук-пук. Машинист держал руку на рычажке, дабы свистнуть кому в случае неприятности.
Мельников кинулся к Александру Гумбольдту:
— Euer Wholgeboren! — он похлопал ученого по спине. — Das ist hier ein Dampfwagen!
Александр Гумбольдт не откликался, положив на ладонь одной руки зерно из конского катыша да хвостик травы, выкопанной им из-под снега, и разглядывая их, а другой рукой придерживая штаны.
— Das ist hier ein Dampfwagen! — Мельников постучал его костяшками пальцев по затылку. — У-ух-ух! — он подбросил полусогнутые руки вверх, изображая клубы пара.
Александр Гумбольдт даже не поднял головы на пароходку, коя в сей момент заклекотала всеми своими железными членами и двинулась.
Мастеровые, мещане, бабы, мальчишки стояли вдоль дороги строем, будто на казни.
Иван же Безумнов и Аммос Безухов, большие поклонники сего парового чуда, прилепились друг к другу, как сиамские близнецы, и дрожали от горячего восторга пред оным рукотворным величием. Спицы пароходки рубили солнце, пар вздымался, будто дым от пожара, железные суставы меж прицепных тележек яростно скрипели, недовольные друг другом и медленностью хода. И когда машинист засвистел со всею силою, Аммос Безухов отлепился от своего сотоварища, сел на снег и заплакал.
Едва паровая телега миновала толпу, на дорогу вышел Ломоносов и остановился, разглядывая согбенную спину великого собирателя трав. Его лицо покраснело, как при запоре, вздулось, опало, опять вздулось, и он крикнул:
— Ванька!
Дворовый парень Ванька, исполнявший при Ломоносове то же, что Мельников при Александре Гумбольдте, уже тащил из кареты палку для завивания волос. Ванька, в отличие от Меньшикова, языков не знал, но умел немедленно и точно переводить мысли русского гения в свои телодвижения.
Ломоносов был взбешен тем, что Александр Гумбольдт манкировал паровой телегой. Пивоглот берлинский предпочел ей конское дерьмо да придорожную лебеду, засохшую полгода назад!
Архангельский великан принуждал немцев в России к порядку с неукротимостью механического чудовища. В Академии наук на одного русского приходилось полсотни немцев, а один немец обходился казне, как полсотни русских. С учеными академиками еще можно было сладить, прибегнув к немецким матерным словам, коим Ломоносова обучили в Германии. С неучеными же, однако, выходила комиссия и только. Да взять хоть секретаря Академии доктора богословских наук Шумахера. Ломоносов отваживал оного богослова от воровства единственно с помощью толстого крестьянского кулака, шпаги да графа Ивана Шувалова.