Слуга злодея
Шрифт:
Не нравилась Михаилу Васильевичу Ломоносову согнутая в поклоне перед лебедой спина Александра Гумбольдта! Не находил он в ней ничего почтенного и ученого.
Да перед изобретением русских мастеровых он должен был тянуться, как на плацу!
— Эй, братец! — обратился Ломоносов к Мельникову. — Не твой ли родственник стоит там на задних ногах? — он показал на Александра Гумбольдта. — Он разумеет человеческую речь?
Мельников опять сделал руками неопределенные движения в виде клубов пара.
— А свисток паровой телеги от прочих шумов он отличает? — спросил Ломоносов. — Ведает ли он, кому свистит паровая телега в случае неприятности?
Мельников, зная склонную к смутам душу русского физика, химика и стихослова, стал розовым и умильным, как недельный поросенок.
Ломоносов взял в руки палку для завивания волос, Ванькой ему поданную.
— Слыхивал ли ты, что в России ныне карантин и больных не пускают? — повернулся он к Мельникову, сию же минуту ловко накручивая на палку висящие из-под шапки волосы Александра Гумбольдта.
Александр Гумбольдт выронил зерна из одной руки, а пояс штанов — из другой.
В сие самое время паровая телега опять свистнула, с фасонными переборами.
Тут и Александр Гумбольдт обратил внимание на тагильского единорога, живого, но чугунного. Толстый его отросток грозно пукал в небо.
Замешательство Александра Гумбольдта, однако, длилось недолго — он увидел торчащий из-под снега репей и кинулся к нему, оставив парик на палке Ломоносова.
Нельзя описать той радостной свирепости, коя охватила душу Ломоносова при поведении сего немца. Поучить его теперь были не только долг и обязанность, но и счастливая возможность!
Ломоносов хватил Александра Гумбольдта палкою по спине так, что знаменитый путешественник, пешком взявший Кордильеры, не скоро смог разогнуться.
— По шарам его, по шарам! — подбадривал Ломоносова Ванька. — Поучи его, ваше высокопревосходительство, дабы глядел, куда надобно.
Разогнувшись наконец, Александр Гумбольдт так получил по шарам, что они заплыли в ту же самую минуту.
Теперь он не мог видеть не только паровую телегу, но и репейник и весь белый свет. Ученье Ломоносова накрыло тьмой немецкого ботаника и натуралиста, лицезревшего половину земного шара.
Александр Гумбольдт стоял меж тагильских снегов в ослеплении и позоре — ко всему прочему штаны упали к его ногам.
Верный Мельников с живостью арлекина подскочил к Александру Гумбольдту и, дернув штаны кверху, подвязал их какой-то случайной веревкою.
Ломоносов опять замахнулся палкой для завивания волос. Но палку перехватила посторонняя рука, холоднокровная и железная. То была рука Вертухина, не растерявшегося в виду драки двух высокопревосходительств.
— Государь! — обратился он к Ломоносову. — Прием оказан знатнейшему иноземцу не по чину, его встретили здесь неудовлетворительно. А ведь матушка императрица приказывала везде подхватывать под руки, будто больного.
— Кто таков?! — заревел Ломоносов, оглядываясь и опуская палку.
Вертухин стоял, ожидая конца жизни.
— Я и подхватывал, — неожиданно сказал Ломоносов. — Промахнулся, конечно, немного. Но кто из нас без греха. Поди разбери, где у этих немцев подмышки, а где голова.
— Сколь тут ни стой, прибавки к жалованью не дадут, — прикрывая от Ломоносова рот ладонью, пробормотал Вертухин в сторону Мельникова.
Мельников вскинулся и подтолкнул Александра Гумбольдта к возку.
Ослабевшие штаны великого естествоиспытателя болтались, будто гусиная гузка.
Обезумев от неожиданной тьмы, Александр Гумбольдт забрел в сугроб и возился там, ища в снегу дверцу возка. Мельников бросился ему на помощь.
Сражение двух великих научных умов, русского и немецкого, было закончено.
Вертухин без промедления оглянулся на Ваньку. Рожа деревенского плута сияла счастьем.
— Отправят на виселицу вместе с хозяином, — сказал ему Вертухин.
Ванька погас и осторожно потянул палку из руки Ломоносова. Хулиган держал ее крепко.
— Я приставлен к свите великого князя с тайной миссией от пермского генерал-губернатора, — пояснил Вертухин. — А он лицо, приближенное ко двору, — Вертухин помолчал и добавил вполголоса. — И строг, будто бусурманин! Но разумен так, что годится быть министром.
— Сколько стоит его и твое разумение? — внезапно спросил Ломоносов, как все исполины, славный переменчивостью нрава, и отдал палку Ваньке.
Вертухин сделал знак Ваньке, который стоял теперь, как собака, укравшая со стола объедки. Ванька подхватил под руку Ломоносова, увлекая его к карете.
Усадив безмолвного и ослабевшего от своего героического поступка хозяина, он подошел к Вертухину.
— Мирон Черепанов, изобретатель паровой телеги, имеет честь пригласить тебя и Мельникова откушать водки, — сказал Вертухин. — Боле того, просил меня о сей милости и плакал от душевного веселия. Погляди на него!
Ванька обернулся на Мирона, стоящего на угоре над огромной гусеницей, коя с железным пением ползла по канаве меж сугробов. Вытирая слезящиеся от дыма глаза, Мирон осторожно поглядывал в сторону Вертухина.
Ванька покачал головой. Он не одобрял железных гусениц и плачущих мужиков. Его душа больше склонялась к деревянной палке для завивания волос.
— Ждем тебя к обеду в доме Черепановых, — сказал ему Вертухин. — Буде мы отведем беду от твоего господина, то сослужим прямую службу науке российской. Совершим, можно сказать, научный подвиг. Ты думал когда-нибудь о научном подвиге?
На Ванькином лице было сомнение, действительно ли ему нужен научный подвиг. Пожалуй, он предпочел бы комиссионные в торгах по избавлению Ломоносова от гнева императрицы и великого князя.
Глава тридцатая
Невозможно хранить тайну в одиночку
Ежели сыщется самый прямой знаток в людях, ежели он даже проницает человечество до его глубины, никогда он не скажет, что бывают люди о трех руках. Не бывает, скажет он, на свете не только людей, но вообще кого-либо о трех руках.