Слуга злодея
Шрифт:
Он неожиданно выхватил добытую в битве с драгуном саблю. Уже никаких сил не осталось пропускать мимо глаз мелькание цветастого Михеева зада. Сабля с треском опустилась на угол стола, сделав его трехногим.
Михей с криками взлетел на полати. Рафаил поднимался из-за кадки, малосильный из-за не переваренной кости, но страшный, как леший.
— Хозяину нашему лучше знать! — сказал он, потрясая ковшиком и загораживая Кузьме дорогу.
Кузьма кинулся к нему.
План Вертухина поехал, будто гнилая рогожка.
Когда Вертухин в ярости влетел в хоромцы, Кузьма, вцепившись в шерсть Рафаила, сотрясал его больное тело, а Михей, сидя на лысине Кузьмы, долбил ее клювом.
Великий душезнатец сразу понял, в чем дело.
— Напрасно я оскопил тебя только в своей выдумке, — с искренним сожалением сказал он Кузьме. — Надо было по-настоящему. Был бы ты глух, нем и смирен, как комод, — он взял саблю наизготовку, кровожадно приближаясь к слуге. — Во всем селе Хреновом не найдется и пятисот рублей, кроме как у Калача. Тебе принесут разве что хвост от дохлой крысы. А я бы за твою игру еще у тебя добро отнял, ежели бы оно было.
Кузьма бочком отошел в сторону, прикрывая от сабли Вертухина свое драгоценное место печной заслонкой.
Михей победно каркал.
— Доберусь и до тебя, картавое пугало! — пригрозил Вертухин. — Вставлю в горло свистульку.
— А ну всем кланяться публике! — приказал он.
Рафаил, по пояс одетый только в собственную шерсть, встал впереди всех.
— Я из лесу вышел, — хриплым голосом сказал он. — Был сильный мороз…
Это был не только говорящий медведь, но еще и сочинитель! Толпа ахнула, поражаясь его дарованиям.
— Я — Михей! — гаркнул попугай и орденом сверкнул.
— Прости, народ православный, — сказал Кузьма. — Спасибо за внимание.
Вертухин меж тем жестоко торговался с Калачом во дворе.
— Да вить он не только говорит, но и вирши слагать умеет! — со всею силою своей натуры убеждал он Калача.
— И я умею! — отвечал Калач. — «О коль велию радость аз есмь обретох: Купидо Венерину милость принесох…»
— Эти стихи сочинял медведь, а не человек, — возразил Вертухин. — Тысяча пятьсот рублей! Он будет первое украшение твоего зверинца.
— Семьсот! — со всею приятностью, но твердо сказал Калач. — У него рыло голое.
— Что ты за человек, братец. Он вить даже есть не просит. За последние дни съел только сухарь, политый квасом. У тебя мышь в амбаре за день уносит больше. Его содержать одна радость. Давай за тысячу триста.
— Ежели он не ел, следственно, думал у меня откормиться. А как завтра начнет трескать да малины запросит? С медом. Семьсот один рубль и два гроша.
Калач светился, как блин, смазанный маслом.
— Тьфу на тебя! — разозлился Вертухин. — Как он мог располагать откормиться, ежели я не говорил ему, что буду его продавать?! И какая малина — медведи зимою спят!
— Семьсот один рубль и три гроша, — сказал Калач. — Он, чаю, медведь не настоящий.
— Я к тебе его сейчас выпущу, поговори с ним. Он расскажет.
— Восемьсот один рубль, — тотчас уступил Калач.
Вертухин понял, куда надо бить.
— Не продашь за тысячу триста, из двора не выйдешь. Будешь с ним самим торг вести. Да еще китайца с саблею к нему приставлю.
Калача впервые в жизни арестовали во дворе собственного дома. Это его несказанно удивило и огорчило.
— Тысяча рублей, — сказал он.
Вертухин думал несколько минут, ковырял валенком снег и даже отвернулся от Калача.
— И каждый день ему две порции пива домашнего варенья, — наконец согласился он. — Браги, по-вашему.
— Ты же, барин, сказывал, он только один сухарик в неделю просит.
— Это еды, а про питье речи не было, — сказал Вертухин и внушительно добавил. — И не он просит, а я прошу.
Ударили по рукам, а Калач, подтверждая сделку, еще и животом на Вертухина ласково надавил.
Глава тридцать шестая
Назад, мечте навстречу!
Дементий Вертухин от злого нетерпения, как пьяный, ходил. Каждую минуту ясно ему представлялось, как Хвостаков его лунноликую Айгуль щупает и как она в снегах березовских погибает.
— Кузьма, — сказал он денщику, — завтра выезжаю в Санкт-Петербург. Денег у меня ныне на первое время довольно.
— Да пошто в Санкт-Петербурх?! — изумился Кузьма.
— В ноги благодетельнице нашей императрице всея земли российской паду! Дабы смилостивилась и сердце мое из Сибири вернула.
— Да вить твоя милушка — чужая жена!
— Это в России она чужая жена, — загадочно ответил Вертухин.
— Екатерина, барин, тебя Шешковскому отдаст, — убежденно сказал Кузьма. — Для спасительного поучения да угощений железной кашей. Вить ты послан пособников турецких в разбойничьей шайке искать, а не шататься по России за соблазнами, из Турции же к нашим пределам приставших.
— Я ей подарок доставлю, доселе никем не виданный! И пособников найду! Они не только рядом с Пугачом ходят, а паче того в Санкт-Петербурге вьются.
— Да что за подарок?
— А самокат Артамонова!
Кузьма в досаде схватил нож и отпластнул остаток бороды.
— А как же я?!
— Вернешься к Белобородову с десятью тысячами рублей. Один воз екатеринбургских, остальные ассигнациями. Десять тысяч рублей заставят Питера Педоровича поверить любой сказке, какую скажешь.
Кузьма подставил под стол вместо четвертой, обрубленной им ноги собственное колено и сел на лавку с ковшиком браги в руке.