Слуга злодея
Шрифт:
— Зажарь таракана, он не жирен и для живота зело полезен! — Вертухин схватил беглеца и бросил им в содержателя трактира.
— Сам таракан! — крикнул содержатель трактира, на бегу теряя лапоть.
— А у тебя щи в помойном ведре варились! — с упреком отозвался Вертухин.
Четверть часа спустя волчьей бездонной ночью, в кромешной темноте вымахнули к окраине Кунгура, направляясь на запад.
В чистом поле облачное небо распалось, сбросило свои дряхлые одежды и предстало перед путниками во всей своей изумительной наготе.
Вертухин плотнее завернулся в тулуп, надвинул на лоб малахай и утомленные досадами и беспокойствами мира глаза прикрыл. И стала ему грезиться Херсонская губерния, вся в цветах, каштанах и дубовых лесах. Полями только что дарованного ему имения бежал голубой ручей, и плескались в том ручье наяды, перегораживая его огромными задами наподобие запруды. За ручьем, подбирая желуди, ходили тучные стада свиней, каждая из коих таскала на себе пять пудов чистейшей хохлацкой отрады. На берегу под каштаном сидел исправник Котов с окороком подмышкой, и окорок был таким упитанным и розовым, что на отощавшего Котова было совестно смотреть.
Сам же Вертухин в гусарских чикчерах, сделавших его Аполлоном Бельведерским, стоял на пригорке, глядя из-под руки в сторону Черного моря и Турции.
В сию минуту наипрекраснейший во всей вселенной лазоревый цветок лепестками воздушными Вертухина опахнул и к нему прижался.
«Драгоценная моя Айгуль, — сказал тут Вертухин, — пути мои были тяжки и неисчислимы. Тысячи верст я преодолел, дабы тебе свободу даровать. Дорожные люди встречались мне все больше благородные, хотя по-турецкому вовсе не умеющие: собирались повесить да не повесили, били оглоблею да неудачно, хотели задушить в бане тазом да передумали. Вывел я наконец на свет божий смутьянов, кои ссорят Россию с Турцией, и отныне…»
— Но, подлая! — заорал тут извозчик, дергая за вожжи и отрывая лошадь от сена, лежащего на передних санях. — Жрать и мухи умеют, а ты не жрамши везти попробуй!
Вертухин очнулся, с прискорбием понимая, как глубоко заврался. Смутьянов не видно было даже в его мечтаниях, не то что на свету божьем. Одно только фиолетовое, убранное жемчугами небо простиралось от края до края и в молчании следило их уединенный путь.
К вечеру въехали в Пермь. Беспокойство Вертухина нарастало, так что он и минуты не мог высидеть, вскакивал, хватался за края кошевы и озирался по сторонам, яко окруженный чертями.
Котов, наблюдая его томление, решил, что он измучен голодом, и велел свернуть к трактиру. Это и вовсе привело Вертухина в ужас. Ведь Котов денег не признавал. А волшебные камешки лежали у Вертухина в тулупе.
Остановились подле трактира. Вертухин выбирался из кошевы так долго, что терпение лопнуло и у лошади: она принялась крутить кошеву по двору и наконец вывалила Вертухина в снег. Потом он четверть часа обыскивал тулуп: нет ли в нем еще какой глупой живности. Трижды выбредал на улицу, наблюдая, как поломойка выплескивает воду на мостовую.
Из трактира вышел Котов:
— Милый друг, тебя сомнение берет, что плату потребуют? А ты скажи, умен я или не умен, чтобы платить?
— Умен, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.
— Так-то. Трескать, чай, охота?
Выхода не было, да и трескать хотелось. Вертухин взошел в трактир.
В трактире народу сидело густо, как в общей бане. Половые готовы были на руках ходить, поелику от многих трудов ноги их уже не держали.
Господ и простолюдинов тут не различали, и, кажется, все почитались простолюдинами.
Вертухин и Котов сели ждать ужин.
— Милый друг, — сказал Котов, — не сочти за труд и на прощанье прими в дар альбом, собственноручно мною писанный. Сам видишь, я всей душою к тебе прилепился. Но поелику никому не известно, не беглый ли ты казак, тебя для проверки надобно за железную полосу засадить и больше мы с тобой не увидимся.
У Вертухина пропал аппетит.
Котов достал альбом, радостно светящийся потертыми углами.
Исправник Котов был человек редких дарований и не только собственноручно писал в альбом, но сам же и украшал оный: по переплету из алого бархата летели вышитые шелковыми нитками ангелы.
Вертухин перевернул толстую корку переплета. На обратной стороне оного стояло затейливым росчерком написанное посвящение: БОРЕ ОТ УМА.
А веленевые листы были от начала до конца заполнены аккуратными, с любовью выведенными строками.
Альбом открывался «Поучениями, говоренными в Петров день»: «Когда Бог начинал, у него тоже ничего не было»; «Не откладывай на завтра то, что можно вообще не делать» и «Супружество — главная причина неверности».
В «Наставлениях детям духовным» первым делом можно было прочитать: «Тужься в меру, добывая большой чин, а то как бы чего из тебя не вышло» и «Лучше рано, чем никогда».
А «Оправдания всех невинно обвиняемых» начинались утешительной сентенцией: «От говна тоже есть польза».
— Благодарствую, — сказал Вертухин, закрывая альбом. — Отныне имею необыкновенный случай видеть обнаженные сердца и нравы. А нравоучительные доводы последнего листа истинно проникают в самую душу.
Ужин в этом трактире был не обилен: половой ухнул пред ними деревянные чашки с кашею да щи в кружках, кои называли здесь тарелками. Щи просматривались почти до дна.
У Вертухина от мысли о железной полосе в горле стоял ком и не давал есть. Весь его поход во славу Родины и во избавление возлюбленной грозил закончиться в пермской каталажке.
Он поднялся, извиняясь от щей тем, что на двор охота, и сунул подмышку альбом.
— Да на что тебе в отхожем месте альбом? — сказал Котов.
— Покорен вашими наставлениями. Хотелось бы заучить лучшие. А в уборной они сами по себе в голову заскакивают.
Ночь во дворе радостно, во все небо улыбалась. В полутьме под навесом Вертухин нашарил самокат и вывел его на улицу.
«Ну, прощай, жрец чистого бытия, — подумал он. — Твоему альбому надобны примечания. Я их составлю своими путями. А посему — вперед!».