Слуга злодея
Шрифт:
Кузьма Соколиноглазов с неистовой силой продирался через чащобу.
Овод своими жадными челюстями посадил на одной его щеке вулкан Кракатау, на другой — пустыню Гоби в момент кровавого заката.
Его бело-розовые чикчеры от поцелуев сорной травы стали серыми нищими штанами.
Его сапоги нестерпимо сверкали, украшенные серебряной паутиной.
Кузьма Соколиноглазов вскрикивал, как тоскующая кукушка, и нарезал круги один за другим.
Бабу худого мужика, бездельника и почитателя бражки, он встретил на восьмой день в деревне, на том же месте, у реки.
— Видать, весело тебе, любезная моя, как назвать не знаю, окунать свои белые руки в воду весеннюю? — со всей учтивостью сказал Кузьма, подойдя к бабе.
— А вот как я тебя огрею мужниными портками, так и тебе не скучно станет, — отвечала широкозадая красавица, не оборачиваясь.
И тут Кузьма уже более не мог терпеть, обнял ее и поцеловал в ушко от всего своего сердца.
— Я люблю женщин, — сказал он, улыбаясь всей фигурою и распустив лицо в квашню, — для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности.
Что он сказал, перевести на русский язык истинно было нельзя, но красавица его поняла. Оставив портки в воде, она схватила коромысло и по тощей спине Кузьмы им проехала.
Кузьма от такого любовного послания свалился в реку и поплыл рядом с портками, безумно глядя в небо и хватая ртом ледяную воду.
В сотне саженей от деревни его, как раненую белугу, выбросило на песчаную отмель. Отлежавшись, он выбрел на берег и сел на березовый пень, страшный, будто леший после омовения.
Два раза мимо него делал променад Лазаревич, сопровождаемый Калентьевым, — туда и обратно.
— Это кто такой?! — всякий раз восклицал он в крайнем удивлении. — А-а-а, это главный дознаватель по государственному делу?! А мы думали, коровья лепешка, на которую помочились.
Калентьев предлагал поджарить Кузьму на костре, дабы высушить, но Лазаревич отверг этот план как преждевременный.
Кузьма понял, что после сей истории он как человек, наиважнейшее следствие ведущий, ничего уже не стоит даже в глазах местных кур и уток.
Вряд ли он пережил бы сей позор, но тут его глаза обратились к небу. И таким неистовым было его негодование против судьбы, что он, не помня себя, взял и плюнул туда, в синее весеннее небо.
Нет, чудная сия чаша огнем испепеляющим не разверзлась и великий грохот в окрестностях не сделался. Отчего же сироту казанскую скрючило, будто выпил он горячего гудрону, а в глазах мандариновые шары запрыгали? А оттого, что наш чикчеровый любовник понял, что наделал, и содрогнулся.
Но прошла минута, две, три, а кары не было. Кузьма победительно выпрямился и хотел было плюнуть второй раз, да в сей момент едкая каша залила ему очи. Он схватился с березового пня и, слепой и безумный, побежал, сдирая с лица липкое месиво. Никогда он не думал, что кара небесная может быть такой вонючей и склеивать глаза до полной невозможности их разодрать.
Мокрая дорога квакала под его ногами, словно лягушка.
Душа, как молодая стреноженная лошадь, рвалась из несчастных пут в места не столь пагубные.
Орел, воинственно клекоча, летел над ним, выдавливая из себя остатки вчерашнего ужина.
Кузьма бежал по дороге прочь от деревни, не зная, что с каждым шагом приближается к Ачитской крепости, к логову капитана Попова, возвышающего людей до фиолетовых орденоносцев и производящего обрезание ушей.
Внезапный шум колес и копыт остановили его. Стихло и движение впереди него.
Ослепленный казнью за богохульство, Кузьма не мог ничего видеть перед собой, поэтому стоял мертво, как верстовой столбик. Из кибитки, — а по звукам он понял, что на него едва не наехала кибитка, — кто-то вышел и так же молча остановился перед ним.
Да и кто мог разобрать, что этот мокрый ком грязи есть человек?!
— Кузьма, да кто же тебя этак? — сказал тут знакомый голос, и Кузьма повалился на колени, где стоял.
То был голос господина великого провидца земли русской!
Кузьма, воздевая руки, на коленях подполз к нему и обнял за талию.
— Дементий Христофорович! — только и произнес он, как спасительную молитву.
Глава пятидесятая
Левый или правый?
Назавтра Кузьма окольными тропами уже летел прочь из Пермской губернии, в сторону Березова. Меж ног у него была самая добрая лошадь белобородовской шайки, в глазах горел огонь, а за пазухой лежали выправленный Вертухиным пашпорт и грамота от князя Потемкина.
Вертухин дал ему повеление немедля вернуть из ссылки драгоценное зернышко земли турецкой, из коего должно произрасти процветание всей его дальнейшей жизни.
Уральская весна, резвая, как молодая овчарка, уже перепрыгнула в лето. Нещадным солнцем, жарким потом и последними птичьими песнями истекал июнь. Меньше месяца оставалось до 17 июля 1153 года по солнечной хиджре, или 17 июля 1774 года по христианскому летоисчислению.
А что должно было случиться 17 июля 1153 года по солнечной хиджре?
А то и должно было случиться, о чем говорили басурманские знаки в медальоне Минеева: Россия в сей день прекратит свое земное существование.
Посему, обжившись в деревне, Вертухин приступил к расследованию убийства, совершенного, — что воображением достигнуть невозможно, — и циркулем, и шпагою. Империя была расчленена злодеями, как свиная туша, и тайна этого расчленения уже полгода не давала Вертухину даже приблизиться к ней, не то, что овладеть. А ведь от нее, этой тайны, зависела не только жизнь государства российского, а больше того, причем намного больше, — жизнь самого Вертухина.
Вертухин приказал отрубить голову самой толстой курице деревни и зажарить ее для исправника Котова.
Котов, кажется, ел впервые в жизни: горячий жир стекал по его рукам горными ручьями, кости трещали на его зубах, как валежник в лапах костра. Куриную голову он едва не проглотил целиком, но успел выплюнуть. То, что за еду не надо было платить и медного гроша, придавало Котову невиданные силы.
На дознание в дом, где разместился Лазаревич, его вели под руки. Чтобы он не заснул по дороге, Вертухин пустил позади Котова старую свою служанку собаку Пушку с наставлениями, как ей действовать. Пушка немедленно принялась за работу с нечеловеческим рвением. Вертухин едва вышел из ворот, как Котов уже скрылся во дворе Лазаревича.