Слуга злодея
Шрифт:
Вмятины от ободка шарнира легко прочел бы и человек, не знающий, что такое геометрия и зачем нужен циркуль.
Кузьма оглядел заробевшую компанию, включая животных, спрятал валенки обратно в рогожку, а затем одним махом выпил весь чай из кружки Лазаревича.
И вышел, сверкая белобрысыми ляжками.
Глава сорок шестая
Под копытами князя
Грязь от колес хлопала по кузову кареты, расплющиваясь на нем оладьями, лошади громогласно пукали, а впереди, словно указуя путь, грачиная стая радостно летела, бранясь с ветром и дорожными шумами. За горизонтом, высунувшись серым дождевым боком, маячила сырая балтийская весна.
Мысли Вертухина, однако, ускользали далеко в сторону, в края гиперборейские. «Аметист небесноокий, — пела его одинокая душа, — звездочка медуницы, лучик сиреневый, в узилищах разлуки горящий, спешу поведать тебе о странствиях моей любви, коя подвигла меня на поступок воистину добродетельный. Едва ли час назад я знатнейших итальянских плутов разоблачил. Мошенники жареное подсолнечное семечко продавали, из коего, по их уверениям, фрукт картофель произрастает. Теперь воры полностью в моей власти находятся. А как они, буде плутами, тесное знакомство с самим светлейшим князем Григорием Потемкиным свели, ласкаюсь я мыслию, что князь немедленно свою безмерную власть употребит, дабы вызволить тебя из рук подлеца Хвостакова. И осталось мне, моя сиреневая радость, до Санкт-Петербурга два раза из кареты выйти для облегчения живота своего да один раз трубку воскурить…»
Подумав, Вертухин слова про облегчение живота из своей песни выбросил, а «трубку воскурить» оставил. Он не знал, коим концом сей курительный прибор в рот засовывают, но нельзя ведь, чтобы знатный господин, способный на благородную любовь к племяннице визиря, не курил трубки!
Голые ноги графа Алессандро Калиостро напоминали, однако же, что в жизни есть не только благородная любовь.
— Вы, ваше превосходительство, срам-то свой хотя бы попоной прикрыли, — сказал Вертухин графу.
— Ты, мой друг, мне завидуешь, — ответил граф. — Я и без штанов велик и любезен народу. А ты в штанах никому не ведом.
Санкт-Петербург встретил путешественников плохо простиранным холстинным небом и немилосердным треском карет по мостовой, от коего они через два квартала оглохли.
Но едва Вертухин успел усмотреть золотые спицы башен да верхний этаж Зимнего дворца, установленный множеством статуй, как кровь его забеспокоилась и он мысленно возопил: «О град пышный и великолепный! Паки вижу я тебя, паки наслаждаюсь зрением на красоты твои! Въезжаю в тебя в неизвестности сущей о себе. Счастием ли ты меня наградишь или в несчастие ввергнешь?»
Пещася о себе и красотами Санкт-Петербурга взволнованный, Вертухин выскочил из кареты и, задирая голову на золотые шпили, побежал гладким тротуаром, сделанным по осторонь дороги. Догадала его нелегкая. Отвыкший уже ходить пешком, он спотыкнулся и полетел на мостовую под копыта лошадей, некий знатный экипаж тянущих.
Сделалась суматоха, коей столица российская давно не видывала. Экипаж встал поперек дороги, пятеро офицеров, его сопровождавших, соскочили с коней поднимать несчастного. Всякое движение на улице прекратилось.
Стоять на ногах Вертухин мог, но говорить оказался не в силах, а только оглядывался на величавого господина, из окна кареты на сие безобразие глядевшего.
— Сильно ли расшибся? — спросил господин. — Кто таков?
Вертухин смотрел на него, будто пень, глазами снабженный.
— Кланяйся, дурак, — прошипел тут ординарец в мундире, так ослепительно сверкающем серебряными финтифлюшками, что было больно и стыдно за людей, такой уймы баляндрясов не имеющих. — Кланяйся светлейшему князю Григорию Александровичу!
Вертухин повернулся к графу Алессандро Калиостро, внутри себя призывая того к действию: «Ну, граф, это судьба топтала меня копытами Григория Потемкина! Скорей же к нашему властелину и покровителю!»
Но Алессандро Калиостро смотрел куда-то через Вертухина, будто через стекло, и не двигался. Глаза у него тоже стали стеклянные, и в них скакали нахальные воробьи, клюющие навоз на мостовой.
Вертухин, великий душезнатец, все понял из этого безмолвия и безучастия графа. Григорий Потемкин и знать не знал, что он названный брат итальянского плута.
Все надежды Вертухина рухнули, как манеж Великого Мастера Брудершафта. Лунноликий его цветок на глазах засыпало снегами сибирскими, тонкий стан навеки сгибали звериные туземные одежды, и синие руки Хвостакова щупали наливные груди, яко шуйца и десница смерти.
Однако ежели сломить железную волю Вертухина не смогли ни оглобля, ни навозная куча, то малодушию ли это под силу?! Вертухин встрепенулся. Да неужели сообразительность сицилийского аптекаря проворней русского ума?!
Он на мгновение склонил голову в сторону Потемкина и вытянулся, глядя на его оловянное от непогоды ухо.
— Граф Алессандро Калиостро! — отбил он бронзовым голосом и выпрямил дрожащие ноги, елико было возможно. — Имел честь обратить вам мешок золотых монет с гербом в три мешка монет с портретом императрицы Екатерины Великой!
Потемкин с сановным достоинством повернулся к итальянцам, сидящим в своей унизанной грязными звездами карете, будто царевны-лягушки в коробе для угля.
— А это мои помощники, ваша светлость! — гаркнул Вертухин. — Маркиз Го Жо Па из Бордо и его верная супруга Лоренца Тотенлебенбрудершвестерберг!
— Приятно, приятно, — сказал Потемкин и опять с участием спросил: — Да не расшибся ли ты? Голова не повреждена?
Ответные слова уже готовы были скакать из Вертухина, однако он придушил их в гортани и, секунду подумав, опять гаркнул:
— Пока что не расшибся. Пока что, ваша светлость!
— Дай ему рубль, — приказал Потемкин ординарцу и махнул рукой, повелевая экипажу продолжать путь.
— Пока что не расшибся, ваша светлость! — крикнул ему вслед Вертухин, сжимая в кулаке золотой рубль с изображением Екатерины.