Слуга. Штучная работа
Шрифт:
Взбрыкнув ногами, сержант испортил воздух и тотчас обмяк.
Падение сержанта было беззвучным. Михалыч выхватил из кобуры пистолет, вынул магазин, отвел скобу, дернул затвор – пистолет развалился пополам. Затвор – в карман, остальное пусть лежит на полу. Сержант слабо дышал. Вот и ладненько. Теперь за руку – и к трубе отопления.
Сержант дёрнулся – пора делать ноги.
Кожемякин выглянул в коридор. Никого. Лишь висит одиноко «дежурный» тулуп на стене.
Подхватив меховое изделие, Михалыч вышел из отделения.
У
– Не работаем! Воскресенье!
– Мне прописаться…
– В город езжай! В ФМС!
Мужик выкатил глаза, словно ему предлагали уравнение с тремя неизвестными.
– Куда едешь? – торопился Михалыч.
– В Дубровку…
– И мне туда же. Подвезешь?
– Какой разговор…
Мужик завел мотоцикл. Кожемякин сунул тулуп в коляску и сел сам. Казалось, мотоцикл еле тащится. Михалыч оглянулся: на крыльце было пусто по-прежнему.
Вот и славненько. Еще минута – и от беглеца останется лишь пыль над дорогой, но и та вскоре уляжется – остальное в рабочем порядке, остальное за кадром, лишь бы уйти.
На двенадцатом километре, перед самой деревней, Михалыч попросил остановиться. На покос заглянуть надо… Кинул через плечо тулуп и двинул осинником от дороги, углубляясь в лес. За спиной вновь затрещал мотоцикл и вскоре затих, удаляясь. Мужик мог подумать, что у мента не все дома: то он тулуп собирался сушить у себя на огороде, то решил отправиться на покос.
Старая заросшая тропка вела на покос дяди Вани Захарова. Пробравшись по ней, Кожемякин оказался у косогора. Внизу темнела река. А где же покос? Странное дело: река на месте, а покоса нет. Не может такого быть. Вроде та же местность, и вроде не та. Это значит, что нет никаких стогов, где можно залечь хоть на неделю. Залечь – и забыть обо всём. Забыть про сержанта по имени Гуща, про опера Иванова… Про Физика, однако, забыть не удастся. Так что вперед, к реке, – там бывают лодки. Иногда их оставляют без присмотра.
У «Бариновой горы» тропка пошла под гору. Когда-то здесь жил барин-художник. От дома осталось лишь яма, поросшая деревьями.
Перелезая через рухнувшие деревья, проползал под ними среди сучков, Кожемякин спустился к реке и замер среди кустов. За ручьем, на косогоре, виднелась за соснами церковь. Речная волна гладила глинистый берег. За ручьём – в том месте, где обычно поджидали рейсовый теплоход, – смотрел из крапивы ржавый сарай с облезлыми буквами: «Нагорная Дубровка». Теплоходы давно не ходили – сарай остался. В зарослях, среди лопухов, крапивы и конопли, ютились ряды стальных ящиков, похожих на сейфы. Местные садоводы, как видно, прятали в них рыбачьи принадлежности. А сбоку, у основания косогора, лежало всё также болотце – над ним замерла тройка старых елей.
Кожемякин вброд перешел ручей, пролез среди зарослей к косогору и стал подниматься. В этом месте была небольшая площадка. Еловые лапы касались земли, под ними лежал на земле слой хвои. Надо лишь расстелить тулуп. У ствола сухо…
Лихорадка ломала как никогда: вначале был сон – потом сплошная неразбериха: ни времени, ни места, в котором находишься. А ночью вдруг зашумел ветер в сучьях.
Открыл глаза – рядом женщина в сарафане:
– Иди ко мне – мы скатимся с тобой прямо в болото…
Сказала – и руки тянет.
Михалыч ни жив ни мёртв. В болото? К лягушкам? Ещё чего не хватало! Глаза у него сами собой закрылись – женщина легла рядом, обняла и зашептала про то, что помнит его ещё мальчиком, когда впервые заметила – вместе с матерью, на косогоре. Мать держала Кожемякина за руку…
Когда женщина собралась уходить, появился серпик месяца.
Женщина вздохнула:
– Я поссорилась с отцом. Из-за тебя, между прочим… – Она обняла Михалыча на прощание и добавила: – Я помогу тебе… Обещаю…
Потом была долгая дорога лесом. Тьма стояла, словно в доме без окон. Месяц куда-то пропал. Казалось, позади кто-то идет. Кожемякин останавливался – и там останавливались. Стоило ему начать путь – и там продолжали идти следом. Возможно, это была всего лишь иллюзия, и Кожемякин успокоился. Потом дорога сделала крутой изгиб. Луна вышла из-за туч, и тут – на взгорке – Кожемякин увидел его. Морда продолговатая. Ноги лошажьи расставил и ухмыляется.
Остальные шаги вышли сами собой, по инерции, и Михалыч притормозил – задницей на мёрзлой дороге. Такого быть не могло, но ведь задницу не обманешь.
– Попался, умник…
Леший перестал улыбаться, вздохнул и опустил голову, норовя, видно, подцепить лежащего на рога. Однако за ним вдруг отчётливо щёлкнуло, и раздался грудной голос:
– Папаня!
Леший вздрогнул, по косматой хребтине пробежала волна.
– Опять ты?!
– Не отступлюсь…
– Но что здесь делает этот мутант?!
– Не трогай…
– Хорошо, пусть живет. – Он вскинул голову. – Нам надо поговорить. С глазу на глаз. Ступай…
В ответ послышались шаги. Там уходили. Прочь. Навсегда…
Леший обернулся к Михалычу:
– И что ты сюда припёрся? Кому ты здесь нужен?
– У меня ностальгия…
– Будто это никому неизвестно.
– Заборы теперь кругом… Банки ржавые… Кучами…
– А я что говорил! Банки!
Леший словно обсуждал этот вопрос на какой-нибудь ассамблее. На морде появилось подобие улыбки, от уха до уха, блеснули широкие зубы:
– Так их собрать – и в переплавку.
– Одному не справиться…
– А ты скажи, Леший велел! И на рожон-то больше не лезь…