Шрифт:
Николай Старинщиков
starinshchikov@list.ru
+7-906-145-5808
Слуга.
Роман
Часть первая. Не пришей кобыле хвост.
Глава 1
Кожемякин Анатолий Михайлович служил в «Агентстве фронтальных исследований». С виду это была обычная контора, затёсанная подо что-то бухгалтерское: на колонне, у входа, висела табличка с изображением гусиного пера, торчащего боком в чернильнице.
С утра Кожемякин был в плохом настроении. Проходя мимо колонны с изображением пера, он повстречал майора Бичёвкина – в последнее время тот хорошел на глазах, улыбаясь по поводу и без повода. Эта улыбчивость могла быть причиной какой-нибудь патологии.
Отсидев положенное на утреннем совещании, Кожемякин вернулся к себе в кабинет и продолжил тяжкие думы – они посещали его в последнее время с каким-то жгучим упорством. В голову снова лезла деревня. Бред, конечно. Ведь можно напрячься и начисто всё позабыть – и деревню, которой нет уж давно, и кедрач, и остров. Забыть Физика, Чачина и, конечно, Бутылочкина, забыть пруд, лощину и Городище.
Кожемякин обернулся к зеркалу на стене. Оттуда смотрела утомлённая рожа, с бородой и шевелюрой на голове. Надо было что-то делать. Выйти, допустим, в коридор и сплясать вприсядку – лишь бы развеяться, лишь бы не видеть тусклые стены. Либо надеть маску, пёстрые контактные линзы – и вперёд.
Он так и сделал. И вскоре из зеркала смотрела бородатая обезьяна с оранжевыми глазами.
Кожемякин поднялся из-за стола, открыл дверцу шкафа, взял оттуда трость и направился к выходу. Закрыв за собой дверь, он шагнул к соседнему кабинету, зажмурился и, стуча тростью по полу, вошел внутрь, после чего выкатил до отказа глаза.
Визг перепуганной тётки ударил по ушам.
– Махалыч! Опять ты за старое!
– Может, сходим куда-нибудь, посидим?
– У меня муж! Семья!
– Неужели всё так безнадёжно?
– Определённо.
Кожемякин стянул с себя маску, сунул в карман и, не желая больше оставаться в чужом кабинете, направился к двери. Вот и развеялся…
Он вернулся к себе в кабинет, сел в кресло, откинул голову и закрыл глаза: смотреть на казенные стены не было сил. Уехать! Бросить всё как есть, отчалив в родные края! Денька на два, пожить там в платке… Потом вернуться в посёлок к матушке Анне Егоровне. Иначе подоспеет командировка – и конец всем мечтам. А ведь когда-то даже в мыслях не допускалось покинуть деревню. Заберутся летом, бывало, на колокольню, перелезут на крышу и мечтают о будущей жизни, растянувшись поверх железа. Стрекочут вокруг стрижи, с Бариновой горы доносится голос кукушки, Бутылочкин бормочет о своем. Уеду, говорит, куда глаза глядят: здесь же шаром покати – ни колхоза, ни пилорамы.
Михалыч не спорил тогда: придется уехать. Зато теперь сил нет никаких – увидеть бы матушку, друзей. Но прежде всего – деревню. Навестить Городище и, может быть, всё же подправить надпись на плите у Потомственного гражданина.
Кожемякин вздрогнул от шороха. Перед ним стоял шеф. Сирень на лице сгустилась, зацвела кустистыми лопухами.
– Опять медитируешь?!
Глаза у генерал-лейтенанта вспыхнули и погасли.
Кожемякин поднялся из-за стола, замер столбом. Он даже не думал оправдываться.
– Значит так, полковник! Берешь отпуск – и отправляйся! – Генерал шмыгал носом. – Чтобы сегодня же тебя не было в столице! Развел, понимаешь, антимонии… Но учти, что потом тебя ждёт командировка, так что извини.
Начальник развернулся и шагнул к выходу, у двери остановился.
– Не забудь мобильник – ты можешь понадобиться!
В тот же день, ближе к вечеру, Михалыч сидел в купе скорого поезда на Казанском вокзале. Впереди его ждали чуть не два месяца свободного времени. Можно было улететь самолётом, но летать самолётами он не любил: из иллюминатора, кроме облаков, ничего не видно – ни Уральских гор, ни Омских степей, ни Томских елей и пихт.
Добравшись в поселок и едва поговорив с матерью, Михалыч автобусом отчалил в деревню – там поджидал его Физик, однокашник, с ним иногда удавалось поговорить по телефону. Под горой, у реки, стояла двухместная палатка. Но встреча с товарищем как-то не заладилась сразу, Физик о чём-то молчал, на расспросы не реагировал. На предложение Кожемякина – подправить надписи у почётного гражданина – он ничего не сказал, так что пришлось Михалычу тащиться в гору одному. Он поднялся на косогор и возле церкви остановился. Две чёрных плиты лежали на розовом основании: почётный гражданин упокоился здесь с супругой – на косогоре, именуемом Городищем, хотя, кроме церкви и двух этих плит, ничего в этом месте не было.
Надписи на плитах едва читались. Устранить этот недостаток не трудно – надо лишь баночку бронзовой краски, тонкую кисть и тряпку для устранения клякс.
Кожемякин опустился на колени, взялся за кисть. Потомственный почётный гражданин никем ему не приходился; плиты имели жалкий вид: углы побиты, на полированной поверхности – корявая надпись: «Поп», нацарапанная, как видно, гвоздём. В стороне, на косогоре, стоял теперь размашистый крест из тонкого кругляка, укреплённый камнями по низу. Камни, между прочим, были уложены на цементный раствор. Михалыч, поднимаясь из-под горы, на одном из камней заметил следы полировки, из чего следовало, что обломки, возможно, были перед этим чьей-то могильной плитой. Плиту могли притащить с кладбища и здесь сломать – лишь бы укрепить основание креста. Еще одна плита – тонкая – стояла теперь у церкви, подпирая входную дверь.
На восстановление надписей ушло битых два часа – на очистку, на покраску, удаление клякс и наплывов. Оставалось пройтись по деревне и снять видео – на случай тоски.
Кожемякин, собрав малярные принадлежности, подошёл к косогору, присел на лавочку. Внизу, у реки, дымился костер. Физик лежал поверх одеяла, а за кустарником стоял теперь чей-то внедорожник. Двое типов, прячась за машиной, вроде как наблюдали за Физиком. За рекой к тому же стоял катер. Двое мужчин надевали акваланги, третий говорил по телефону, размахивая рукой.
Физик был в интересном положении: за ним наблюдали от внедорожника, в то время как за рекой кто-то решил вдруг поплавать с помощью акваланга. Михалыч вскинулся с лавки и полетел косогором к реке, забыв о видеосъёмке, и вскоре, водя боками, уже стоял возле палатки. Катер и внедорожник с этого места было не видно. Физик лежал, обмахиваясь от комаров березовой веткой, и был явно расстроен. Возможно, причиной тому был ранний июньский гнус – комары как-то особенно не любили его с самого детства.