Служанка
Шрифт:
Я знаками спросила, давно ли он с Паницей встречался.
Старик как-то странно посмотрел на меня и закашлялся. А потом молча взял за руку и потянул на кухню.
– Ты садись, – суетился он, усаживая меня за стол и доставая из буфета накрытую льняной салфеткой тарелку. – Голодная, небось? Вот, покушай, а я пока чай заварю. Мята в этом году душистая как никогда уродилась, – не глядя на меня, говорил дан, продолжая кружить по кухне.
А у меня в душе что-то свербело, скреблось, неприятности чуяло. Не выдержав неизвестности, я ухватила дана Скревца за руку и заставила посмотреть мне
– Нет больше Паницы, Элиния, – грустно сказал он, и я увидела, как из его чистых, похожих на детские, глаз потекли слезы. – Погубили ее имперцы проклятые.
Дан Скревц всхлипнул и утер дрожащей рукой мокрые щеки, а у меня внутри будто заледенело все. Как же так? Не могла Паница умереть! И при чем тут имперцы?
Я требовательно посмотрела на дана.
– Давно они на обережников злобились, – пояснил тот, – ревновали, что люди за старую веру держатся и Паницу за святую почитают, вот злоба их и нашла выход – подожгли они монастырь. Ночью, с разных сторон одновременно магические огнива кинули. Сестры как раз в храме молились, когда все вокруг заполыхало. Никому спастись не удалось. Паницу у статуи Создательницы потом нашли, коленопреклоненной. Не тронул ее огонь, как живая осталась, даже волосы не сгорели.
Я слушала старика и все сильнее стискивала кулаки. Ненавижу. Как же я ненавижу этих мерзких имперских ублюдков! Сколько зла от них, сколько боли! И никакой управы на этих выродков нет...
– Вот так вот, девочка. Ничего от обители не осталось, дотла выгорела. А остатки стены монастырской наместник велел с землей сравнять. Сказал, что на этом месте новый храм построит, Аэсту посвященный, и научит нас, диких, общую веру исповедовать.
Старик говорил, а у меня перед глазами проплывали родные лица сестер, воспитанниц, наставницы, и в сердце такая боль скапливалась, что хотелось кричать – громко, неистово, чтобы всю ее выплеснуть, до последней капли. Но я не могла. Сердце беззвучно рыдало, рвалось из груди, кровью захлебывалось, а с губ только сиплое дыхание срывалось.
– Тихо, девочка, тихо, – бормотал старик, поглаживая меня по руке и с тревогой заглядывая в глаза. – Поплачь, чтобы боль со слезами вышла, – уговаривал он меня, да только напрасно. Не было у меня слез. Закончились. Одна ярость в груди осталась. И неистовое желание отомстить.
– Ох-хо-хо, деточка, – шептал дан Скревц, и губы его жалко дрожали. – Кто ж знал, что все так выйдет? Да ты кушай, пирог вот, с капустой, – подсовывал он мне тарелку. – А я чай поставлю…
Он поднялся и, шаркая, двинулся к печи, но я вскочила из-за стола и остановила его.
– Не хочешь? – понял старик. – Что ж, пойдем, покажу тебе комнату. Отдохнешь с дороги, выспишься, а там уже и решим, как дальше быть.
Он вывел меня в темный коридор, поднял повыше свечу и медленно двинулся к лестнице.
– Вот такая у нас теперь жизнь, Элиния. В Сходнице обитель закрыли и в Бореце, в Корицах последняя осталась, да и ту, говорят, скоро упразднят. Лютуют маги, хотят старую веру под корень извести, выслуживаются перед императором.
Дан Скревц поднимался по ступеням и рассказывал, какие перемены наш край захлестнули, а я слушала и понимала,
– Ну вот, устраивайся, – открыв одну из дверей на втором этаже, сказал старик. – Тут когда-то Маленка, дочка моя, жила. Думаю, тебе здесь удобно будет.
Он посторонился, пропуская меня в небольшую, плотно заставленную мебелью комнатку, и вошел следом.
– Да, как жизнь-то летит, – вздохнул дан Скревц, зажигая стоящую на столе свечу. – Кажется, только недавно по дому маленькие ножки бегали. Такая она у меня хохотушка неугомонная была, хозяйка за ней уследить не могла. А теперь уж солидная дана стала, своим домом управляет, муж, детишек пяток да подворье. Редко ко мне заглядывает.
Старик обвел комнату взглядом и кивнул каким-то своим мыслям.
– Обустраивайся, Элиния, – добавил он. – Ежели что понадобится – стучи, я тут рядом, за стенкой.
Я поклонилась, благодаря гончара, а тот посмотрел на меня грустным взглядом, покачал головой и вышел.
Утро застало меня на ногах. Как ни пыталась я уснуть, ничего не вышло. Глаза сухими были, словно песком засыпанными, в груди комок стоял, будто спеклось там что-то, застыло ребристой глыбой, а в голове мысли зрели – темные, отчаянные. Не могла я смириться с тем, что Паницы больше нет. И смерть ее мученическую принять не могла. И так хотелось имперцам отомстить, уничтожить и их самих, и память о них. Вот только придумать не могла, как этого добиться.
Едва рассвело, я спустилась вниз, растопила печь и поставила на огонь чайник. А потом села к окну и уставилась на улицу, наблюдая, как медленно просыпается город. В домах напротив распахивались окна, из дверей показывались заспанные бабы, выставляющие за порог кувшины для молока, из соседнего флигеля слышалась брань, а где-то вдалеке звенел колокольчик молочника.
Я чуть отодвинула занавеску и увидела, как тощий паренек тащит свою тележку с двумя большими бадьями, останавливается и разливает по кувшинам молоко, а потом снова впрягается и идет дальше, в сторону Керде-нье – улицы пекарей.
– Уже проснулась?
Дан Скревц зашел в кухню и, шаркая, подошел к печи.
– Ишь ты, и чай заварила, – удивился он. – Молодец. В буфете пирог оставался, а в подполе масло и сыр есть, ты бы достала.
Старик кивнул на вбитое в полу кольцо.
Я потянула его и спустилась вниз, в холод подвала.
– Там еще варенье есть, справа на полке стоит, – крикнул мне сверху дан. – Бери и его.
Уже позже, когда мы с гончаром сидели за столом и пили травяной чай, дан Скревц спросил:
– И что ты собираешься делать?
Я попыталась объяснить, что хочу увидеть матушку, узнать, что с моим делом, а тогда уже и решу, как дальше быть.
– Вечером один мой знакомый в Кравер едет, может и тебя захватить, – подумав немного, предложил старик.
Я кивнула.
– Только осторожнее нужно быть, – вздохнул гончар. – Если я тебя сразу угадал, так ведь и другие признают.
Я снова кивнула. Дан Скревц мог бы и не предупреждать, я уже и сама думала о том, что нужно как-то скрыть лицо. И у меня даже идея появилась.