Служитель египетских богов
Шрифт:
— Землекопы, пока не станет прохладнее, не двинутся с места. — бубнил между тем англичанин. Он перевел дыхание и с беспокойством оглядел покрытого саваном мертвеца. — Но я постараюсь уговорить кого-нибудь выехать раньше. Часа, скажем, через два, или через полтора..
— Через полтора, — тихо уточнил Фальке.
Симингтон кивнул, потом отступил, высвобождаясь из цепкой хватки.
— Я позабочусь о вашем товарище, — сказал неуверенно он, в душе сомневаясь, что эта забота может компенсировать бездействие окружающих и извинить его самого.
— Его звали Троубридж. Фердинанд Троубридж, — бесстрастно сказал Фальке, потом
Те англичане, что следили за разговором, потупились, а самый старший сказал:
— Их уже ведут, сэр.
— Благодарю. — Фальке повесил на плечо сумку и подобрал чемоданчик. — Я действительно вам благодарен, — обратился он к Симингтону, но тот ему не поверил и смущенно прокашлялся.
— Мы унесем его в тень… Троубриджа.
— Хорошо, — кивнул Фальке, озираясь по сторонам. — Водой не поделитесь?
— Ну разумеется. — Юноша испытал облегчение, получив возможность оказать этому взвинченному человеку реальную помощь, и, хлопнув в ладоши, подозвал старшего землекопа. — Два бурдюка, — распорядился он по-арабски. — Нет, пусть будет три.
— В Фивах, по-моему, есть капеллан, — сказал Фальке. — Пошлите за ним.
— Да, обязательно. — Симингтон закивал. Так горячо, словно ничего замечательнее в своей жизни не слышал. — А вот и животные. — Он судорожно вздохнул, указывая на двух ослов, оседланных по-египетски, с боков которых свисали огромные бурдюки, наполненные родниковой водой.
Когда Фальке с проклятиями устроился в непривычном седле, юноша вручил ему поводья второго осла и виновато сказал: — Мы пойдем следом, не сомневайтесь. Если не вернетесь к вечеру, мы возьмем фонари и будем прочесывать всю округу, пока не найдем вас. — Он отступил назад. — Да поможет вам Бог!
— Аминь, — суховато откликнулся Фальке и пустил своего белого ослика легкой трусцой, крепко сжимая поводья. Он пристально вглядывался в дорогу. Капли крови успели впитаться в пыльную почву, но были еще видны. Сам того не замечая, немец молился, а в небе пылало светило, только-только покинувшее зенит. Огромное и беспощадное, оно висело над скалами, звенящими от жары. Ветер если и дул, то лишь обжигал и нес с собой запахи пыли.
Глаза Мадлен были закрыты, но она видела солнце сквозь веки, словно сквозь красное марево, и не могла заслониться от его жгучих лучей. Ту девушку привязали к скале голой. Как она, должно быть, страдала. Платье все-таки защищало Мадлен, но муслин был слишком тонок и кое-где кожу начинало саднить. Если бы удалось перевернуться, то стало бы чуточку легче, хотя и пришлось бы лежать на ожогах. Но она не могла шевельнуться, скованная контузией по рукам и ногам. Изредка до нее доносились крики стервятников, да иногда по лицу пробегали тени от их крыльев. Мут и Атум-Ра, вспомнила Мадлен. Божества древнеегипетского пантеона, не желающие проявить снисхождение к ней. Добрая земля Савуа в двойных подошвах ботинок еще помогала, но плохо, а меднолицый бог страны пирамид медленно и упорно высасывал из нее жизнь.
День она все же продержится — Мадлен в этом не сомневалась, — хотя и обгорит. А ночь вольет в нее силы, и она, возможно, как-нибудь доберется до скал, чтобы найти там прибежище. Если этого не случится, к полудню нового дня ее просто не станет. Солнце превратит ее в мумию, и она тихо умрет. Истинной смертью, бесповоротной, уже не сулящей надежды на возрождение… Но как же не хочется
От этой печальной мысли Мадлен захотелось плакать. Она с большой радостью разрыдалась бы, если бы могла. Приходилось искать утешение в том, что слезы, как кислота, вмиг разъели бы ее опаленную кожу. Там, вероятно, уже вздуваются пузыри. На щеках, на запястьях… И губы, наверное, потрескались, как египетская земля. Страшно ими пошевелить, чтобы проверить, может ли она издать хоть какой-либо звук.
«Наберись терпения, — внушала себе Мадлен. — Кто-нибудь обязательно сюда явится». «Явится, — возразил внутренний голос, — но лишь тот, кто в тебя стрелял. Он единственный знает, где ты лежишь, и с вечерней прохладой, возможно, вздумает проверить, не жива ли мишень. А на то, что Троубриджу удалось ускакать, даже и не надейся».
Три стервятника, свалившиеся с неба, подступили бочком к околевшей кобыле. Их крики привлекли других пернатых любителей мертвечины, и те, лениво снижаясь, стали приглядываться к Мадлен.
Но она по-прежнему пребывала в сознании, и в голове ее роились разные мысли. «А что, если это не Бондиле?» — спрашивала она себя. Кто-то другой, например. Из тех, что тоже ее недолюбливают. С той стороны, где лежала кобыла, донеслось что-то вроде омерзительного покашливания. Эти звуки издавали пирующие стервятники, но Мадлен решительно приказала себе игнорировать их. Если это все-таки Бондиле, то проделал он все не своими руками. Скорее всего, послал Гибера. Или Сути, считавшего ее воплощением зла. «Воплощением зла…» — мысленно повторила она, стараясь отвлечься от боли, растекшейся по всему телу. А, собственно говоря, почему? Лишь потому, что она не разделяет его суеверий?
Возле кобылы приземлилась еще пара стервятников, между птицами затеялась перебранка. Пронзительные крики и возмущенный клекот взбудоражили тишину.
Разлука с Сен-Жерменом — вот самое худшее, что несет в себе смерть. Хотя им теперь и не доводилось подолгу общаться, одно сознание, что он где-то есть, пробуждало в ней радость. Мадлен вспоминала пронзительный взгляд темных глаз, очаровавших ее с первой минуты знакомства. В них теплились сострадание, доброта и любовь. Как коротка все же была их любовная связь, но как много она ей дала. А когда Мадлен стала жить его жизнью, ее тяга к нему лишь возросла, хотя они и потеряли возможность дарить друг другу блаженство. Теперь ее слуха никогда не коснется чуть глуховатый знакомый голос, ей никогда вновь не увидеть, как он улыбается, отвечая на ее многочисленные вопросы, и как удивительно при том озаряются черты дорогого лица.
И тайны храмов Луксора и Фив останутся нераскрытыми… что совсем уж обидно! Мадлен захотелось выкрикнуть что-нибудь протестующе-гневное, но на это не было сил. Она ведь только-только соприкоснулась с чем-то по-настоящему значимым. Сколько чаяний, сколько надежд, сколько смелых гипотез! Все пойдет прахом! Разве в этом есть хоть какая-нибудь справедливость? И хоть какой-нибудь смысл?
Никогда больше она не увидится с Фальке, не приляжет возле него, не положит голову на его грудь, чувствуя, как он дышит во сне. Он был совсем рядом, на том берегу Нила, и от этой мысли делалось еще хуже. Как сладостно было его обнимать, задыхаясь от нетерпения. Никогда больше ей не пробудить в нем желания, не целовать его губ. Боль, внезапно ее пронзившая, имела совсем иную природу, чем муки, которые причиняла обгоревшая кожа.