См. статью «Любовь»

Гроссман Давид

Я не стал говорить, что я в действительности думаю о ней, поскольку слишком страстно желал ее. Но уже тогда подумал, до чего же мы разные. И понял — гораздо раньше, чем она, — что она избрала меня из-за новизны ощущений, поскольку еще не сталкивалась в своих «кругах» с таким странным созданием: одновременно и поэт, стихи которого она читала и по-своему истолковала, и абсолютно здравомыслящий рационалист. Любит жену и, как правило, хранит ей верность. Нет, думал я тогда, она многого не понимает в жизни и меня тоже не понимает, вообще, предпочитает видеть только то, во что она верит, вместо того чтобы верить тому, что видит. Сплошные туманности и завесы. Завуалированное существование. Завуалированное — это то слово, которое я искал. И тем не менее…

«И в этой комнате сосредоточены все самые ядовитые испарения тех дней, — сказала, и взгляд ее блуждал где-то очень далеко от меня, — но самое замечательное, что там нет готовых ответов. Ничего не сказано определенно, все только

возможно. Все обозначено лишь намеком, всему только предстоит произойти. И никто не знает, что на самом деле может произойти. Ты должен пройти все сначала. Все. Испытать на собственной шкуре. Без посредников и без дублеров, которые подменят тебя в опасных ситуациях, вместо тебя выполнят смертельные трюки. И если твой ответ покажется сфинксу неверным — ты будешь растерзан. Или выйдешь оттуда, ничего не поняв. Что, в сущности, одно и то же. По крайней мере, в моих глазах».

О, Аяла! Если бы я мог записать все ее истории и все идеи, которые вспыхивали у нее в голове в течение одного только дня, у меня был бы заработок на всю жизнь. Возможно, я стал бы совершенно другим писателем. В ее Белой комнате нет ничего. Она абсолютно, идеально пуста. Но все, что существует за ее стенами, за ее перепончатыми оболочками, все, что переполняет огромные залы института «Яд ва-Шем», проецируется внутрь «допустим, путем… назовем это так: индукция. Да. Я не столь уж хорошо разбираюсь в физике, но знаю, что это так. Потому что каждое твое движение, или мысль, или черта характера создают там новое химическое соединение. Некое сочетание только твоих свойств: смесь серого вещества мозга, генетической личности, биографии, совести — всего, что проецируется сквозь стены: всех фактов о человеке. Весь этот человеческий и звериный инвентарь, страх и жестокость, жалость и отчаяние, величие и мудрость, мелочность и любовь к жизни, вся эта колченогая хромающая поэзия, Шмулик, ты сидишь себе там, словно в огромном калейдоскопе, но на этот раз осколки стекляшек — это ты, составляющие тебя части, и свет падает на них через стены…». В глазах ее завороженность, мечтательность, отрешенность, она встает и принимается ходить по комнате, одетая только в мою рубаху, загорелая, толстая, вся шары, шары, волосы ее собраны в коротенький «конский хвост», я единственный зритель всего этого дешевого представления — да что я тут делаю, черт побери?!

«И допустим, ты о чем-то думаешь там, в этой комнате. Например, о сотрудничестве некоторых из жертв с немцами, и тотчас — ну, тотчас, немедленно! — все коллаборационисты того времени, упомянутые в книгах, и в свидетельствах, и в различных документах, все квислинги и работники юденратов, все предатели, все несчастные и все подонки, истерзанные замученные души, которые замурованы, заморожены сейчас в протоколах, и свидетельствах, и научных трудах, хранящихся за пределами этих стен, в одно мгновение исследуются одним прикосновением тонкого лазерного луча, который выделяет и в тебе — в тебе! — соучастника, и ты пронзен, отшлифован, как стеклянный лист, отделен — хвик! — от самого себя, как Ева была отделена от Адама… — Она открыла глаза, оглянулась с удивлением: — Где я? Что я тут делаю?» И объявила ясным и тихим голосом, потрясшим меня степенью подлинности заключенной в нем печали, что вот так, точно таким же путем мгновенного проникновения в душу, нужно писать историю.

Но я не посмел. Даже теперь, после встречи с Бруно и с тобой, после всего, что случилось со мной, я не в состоянии сделать это как следует, в этом Аяла была права. Ее жалкие ребячливые высказывания и исполненные ложной многозначительности декларации оказались не чем иным, как застенчивым прикрытием глубокого и острого проникновения в суть вещей, гораздо более глубокого, чем мое, и точного и трезвого ощущения горечи жизни. Снова выяснилось, что я ошибался в своих суждениях.

Она просыпается вдруг. Имя Бруно, которое я произнес, заставляет ее встрепенуться, вызывает долгую дрожь. Белый пенный вал, взлохмаченный, как конская грива, вздымается во всю длину окоема, до самого горизонта. Я понимаю — мой рассказ заставляет ее зевать, но это условие, упрямое и мелочное мое условие: раз и навсегда Я должен покончить с этим, рассказать все!

Теперь поговорим о Бруно. Слушай. Я снова сказал «Бруно». Эту историю ты любишь. От тебя я услышал ее впервые в Нарвии:

…Вдруг, после долгих месяцев плавания, в неистово колотящемся сердце, в наполовину затуманенном от нахлынувшего счастья и восторга сознании, обнаружился сгусток прежней человеческой тоски, и его мрачный цвет заставил потускнеть блеск волн на поверхности синего моря.

Вначале он боролся с этим ощущением. Прижимал руки, словно ласты, к бокам и с силой бил по воде ладонями, старался ни на мгновение не терять сигнала большого хенинга и пунктуально соблюдать долган между собой и соседями, плывущими по сторонам. Он понял, что косяк, который на первый взгляд с безмятежной бездумной легкостью продвигался вперед, на самом деле прилагал огромные усилия к тому, чтобы действовать как единый,

безупречно четкий механизм.

А может, дело тут было вовсе не в точности и настойчивости, может, это сказывалась инстинктивная уверенность в своей ловкости и непогрешимости здорового, гармонично функционирующего организма? Именно это почувствовал Бруно в тот момент, когда на них напали пеламиды в проливе Эресунн возле Мальмё: еще раньше, чем он осознал, что происходит, косяк раскололся надвое, раздался в стороны, рванулся в противоположных направлениях, образовал таким образом в центре пустое пространство, увлекающее и парализующее врага, и пока обескураженные пеламиды боролись с предательской всасывающей воронкой, лососи мгновенно захлопнули и снова открыли ловушку — как человек, с силой ударивший в ладони. Стиснутая со всех сторон вода вспенилась, поднялась, а затем устремилась в открывшийся проход и вытолкнула вон этих нахальных серебристо-перламутровых красавцев, превратившихся из преследователей в преследуемых и поспешивших признать свое поражение. Беспомощно кувыркаясь в воздухе, хищники сверкали голубоватыми спинами и узкими розовыми брюшками, пока не шлепнулись обратно в море. В панике колотя хвостами по воде, они спасались теперь от погони и наконец удалились на север. Бруно позавидовал лососям. Они были подчинены единой воле и не знали на своем пути никаких сомнений. Жили в полнейшем согласии с собой и своей судьбой. Как обычно. А он, как обычно, непрерывно метался и конфликтовал. Исчезло то дивное ощущение слаженности, движения в потоке единой всепоглощающей мелодии, которое владело им в первые недели. Ему стало ясно, что и сюда, в сердце океана, он привел себя сам. Погрузив пылающий лоб в воду, он позволил ей нести себя.

Прислушивался к шорохам моря. Улавливал неутомимый плеск волн и постоянное шуршание на дне, словно кто-то безостановочно молол там крупу или просеивал песок. Различал далекий приглушенный шум причалов в северном порту, мимо которого как раз проплывала стая. Звуки причалов не похожи на звуки берега: причалы позванивают металлом и возвращают эхо, а берега — поглощают. Кстати, он уже понял, что в воде невозможно расслышать звуки, раздающиеся прямо по курсу, прямо перед ним, а только те, что приходят с боков или остаются позади. Звук плавников Йорика и Наполеона — так прозвал он своих соседей — он различал прекрасно, но звуки, исходящие от безымянной рыбы, плывущей впереди, исчезали полностью, ему был знаком только постоянно маячивший перед ним конец ее хвоста. Бруно видел в этом, разумеется, насмешливое и символическое проявление собственной ограниченности: как видно, его уши до сих пор обращены назад, до сих пор он прислушивается к прошлому и размышляет о своей жизни старыми, избитыми и оскверненными словами, и что всего обидней — до сих пор он не нашел в себе ни единой цельной нетронутой фразы, которая была бы только его, его личным достоянием, фразы, которую ни один человек не посмел бы отобрать у него и истолковать превратно.

Он не мог избавиться от нелепой привычки думать о своей прошедшей жизни. Снова и снова перебирал, как янтарные четки, минувшие годы. Удивительная волшебная лавка его отца; радости и открытия детства; великолепный взрыв гениальной эпохи; болезнь отца; семейное банкротство и унизительная бедность; продажа такого родного, такого любимого дома на Самборской улице; начало войны; крах гениальной эпохи… Печаль захлестнула его — он понял: люди по натуре своей не способны ощутить, что жизнь была дана им когда-то. Действительно прочувствовать это со всей остротой и первозданным волнением. В тот момент, когда им дается жизнь, они не в силах осознать щедрости подарка, а потом уже не утруждают себя размышлениями на эту тему. И поэтому начинают ощущать ценность жизни, лишь когда она уже покидает их тело. Только ее завершение, медленное, но неотвратимое угасание, заставляет их что-то понять и ужаснуться. Ошибкой было бы называть это жизнью. Несправедливо, нечестно, беззаконно называть это жизнью; ведь это смерть — свою смерть они проживают: с великой осторожностью расходуют остатки сил, в непрерывном страхе избегают любого резкого движения, пытаются затормозить падение, как тот, кто впился каблуками в землю, чтобы не слишком быстро скользить по отвесному склону, не скатиться мгновенно в пропасть. Бруно уронил голову в воду и застонал. Косяк застыл на мгновение.

И аппетит его тоже заметно пострадал. В час гийоа, когда лососи на заре или под вечер паслись на тучных подводных нивах, когда немного отпускал великий хенинг, и огромная стая, напоминающая развернутый веер женщины-великанши, отдыхала на воде, Бруно одиноко скользил между тихими, насытившимися и умиротворенными рыбами, лениво пошевеливающими жабрами, как будто освежающими себя после всех дневных трудов, и на душе у него делалось скверно. Он машинально процеживал между зубами воду, извлекая из нее планктон, или, слегка изогнувшись, нырял вниз головой и отщипывал губами сочную черную водоросль, неохотно жевал ее и чувствовал, что какая-то мысль не дает ему покоя, неотступно мерцает в глубине сознания — нечто расплывшееся, перепутавшееся и безнадежно забытое. Что-то непоправимо утраченное в беге волн.