Смех дракона (сборник)

Олди Генри Лайон

День спорили. Месяц.

Год.

За спорами никто не услышал, как в полночь у дома Остихароса села птица, непохожая на птицу. Шума она произвела не больше, чем перышко, опустившееся на мостовую. С ее спины, кряхтя и охая, слез человек, дождался, пока летучая тварь взмоет в поднебесье, и зашел в калитку. Малые воротца распахнулись перед ним, виляя створками, как пес – хвостом. Шепот раздался на вершинах башен, бормотание и смех, и синие огни вспыхнули на зубцах смотровых площадок.

– Тихо! – велел человек, и шум смолк.

Он брел к дому через маленький, ухоженный сад, часто останавливаясь. Левую руку он придерживал правой, вздыхая от напряжения. Казалось, безумец-скульптор высек руку из гранита, для памятника, и живому носить ее было тяжелей, чем каторжнику таскать свои кандалы. Когда человек уже всходил на крыльцо, навстречу ему выбежал толстяк Римингал – верный слуга мага с давних пор.

– Хозяин!

И, припав к ногам Симона, толстяк зарыдал.

– Согрей мне воды, – велел Симон. – И собери на стол. Умираю от голода.

– Вы живы, хозяин! Я верил, да… я говорил им…

Видя, что маг валится с ног от усталости, Римингал попытался забросить руку Симона себе на плечо, желая послужить опорой, – и упал на колени, не справившись с тяжестью.

– Это Шебуб, – криво усмехнулся маг, баюкая конечность. – Шебуб Мгновенный, отродье Сатт-Шеола. Мы бились в подземельях Шаннурана, а потом – еще ниже. Наверное, можно сказать, что я одержал победу. Во всяком случае, я жив больше, чем Шебуб.

Свет, сочившийся из дома, сплелся с мерцанием звезд. Стало видно, что рука действительно похожа на камень – грязно-серого цвета, выветренный, в трещинах и разводах. Какой ценой удавалось Симону сохранять контроль над телом, осталось тайной. Цена эта была написана на осунувшемся, изможденном лице, цена крылась в морщинах, более резких и глубоких, чем обычно; и углы рта старого мага еле заметно подрагивали.

– Что Пула? – спросил он в прихожей.

– Спит, – прошептал Римингал, утирая платком слезы. – Я сейчас разбужу ее, да. Пусть бежит на кухню…

Симон улыбнулся, узнав, что кухарка не бросила его.

– Не надо. Не мешай Пуле спать. Дашь мне холодной говядины и овощей. Карши тоже спит? Он здоров?

– Карши нет, – вздохнул толстяк, пряча глаза.

– Где он?

– Ушел. Искать ушел, да…

– Кого искать?

– Вас, хозяин.

Двенадцать лет назад к воротам Симонова дома подкинули младенца. Надо обладать извращенным чувством юмора или милосердия, чтобы предложить ребенка не имеющему семьи, одинокому старику-магу. В Равии судачили, что милосердием здесь и не пахло. Дитя бескорыстно отдавали для тайных обрядов: сделать гомункула или расплатиться с вечно голодными демонами. Как бы то ни было, кухарка Пула вцепилась в младенца хваткой, достойной тигрицы, и заявила, что оставит дом благодетеля, если…

Симон пожал плечами.

– Будет мешать, превращу в жабу, – сказал он.

– Не будет, – заверила Пула.

Мальчишка рос тихим и безобидным. Ему дали имя Карши – «случайный» по-равийски. Пулу он звал мамой, Римингала – дядей, а Симона – хозяином. Толстяк-слуга однажды донес магу, что на базаре, когда не слышат взрослые, малыш в разговоре со сверстниками называет Симона дедушкой.

– Выпороть? – поинтересовался Римингал. – Запретить?

– Это он чтоб не били, – объяснил Симон, пряча усмешку. – Оставь ребенка в покое.

Странное дело – Симон Остихарос, известный среди жрецов Кхалоса и алхимиков Латерны как Остихарос Пламенный, привязался к мальчишке. Дряхлею, думал маг. Утрачиваю твердость духа. Вон торчит за спиной, сопляк, а я не гоню. Что это, хозяин? Это книга. А что в книге, хозяин? В книге – руны. А что в рунах, хозяин?

Сила, малыш. Великая сила.

Карши исполнилось десять, когда Симон стал думать о нем как об ученике. Большим талантом Карши не обладал, но при должных наставлениях, заменив природный дар трудолюбием, мог вырасти в умелого волшебника. Верный кусок хлеба. Уважение окружающих. И отсутствие зависти со стороны иных магов – таким не завидуют.

Где ты сейчас, малыш?

Отдыхая телом в лохани с горячей водой, Симон волновался душой. Гордость за ученика, который отправился на поиски учителя, вооруженный лишь отвагой, преданностью и крупицей знаний, мешалась с тревогой за судьбу Карши. Переодевшись в чистое, он отдал должное ужину, собранному верным Римингалом, и вместо того, чтобы идти в спальню, поднялся в башню, в свой кабинет.

Сейчас маг был благодарен руке, перенявшей часть демонской сущности Шебуба. Когда бой с отродьями Сатт-Шеола переходит с тварного пласта бытия на иной, недоступный обычному человеку… В такой миг трудно понять, кто с кем борется и кто кого побеждает. Вне представлений людей победа и поражение теряют обычный смысл, утрачивают врожденную противоположность. Победитель делается сосудом для эманаций побежденного; побежденный становится вместилищем гордости за чужую победу.

Заставляя каменную руку подчиняться, Симону было легче бороться со сном и усталостью – как бы странно это ни звучало.

Янтарный порошок завертелся на столе крошечным смерчем. Минута, и бешеная карусель сделалась ярко-красной, а там и белой – внизу, у основания. Маг ждал. На белой полосе возникли иероглифы – смутные, небрежные, словно каллиграф был пьян.

– Ты, Симон? – прозвучал хриплый голос.

– Я, Талел.

– Рад, что ты вернулся. Честно сказать, мы тебя похоронили. От Черной Вдовы не возвращаются.

– Считай, что я воскрес. Мой мальчишка к тебе не приходил?

– Какой мальчишка?

– Карши.

– Нет, не видел. А что?

– Ничего. Извини, что потревожил.

Порошок сплавился в цельный кусок янтаря. Его коснулся резец-невидимка – удар, еще удар, и вскоре кристалл странной формы лег перед магом. Симон произнес два-три слова, похожих на рычание хищника. Кристалл просветлел, налился молоком, а позже стал прозрачным, как родниковая вода.

– Н'Ганга? – спросил маг.

В кристалле заерзала черная мошка. Она увеличивалась в размерах, как если бы приближалась, и спустя двадцать ударов сердца маг увидел голову. Одну голову – водружена на подставку, выточенную из тикового дерева, голова стояла на полке, рядом с чучелом крокодила и калебасом из тыквы.

– Я не ждал тебя, брат, – сказала голова.

Вывороченные, темно-фиолетовые губы не двигались, когда Н'Ганга говорил. Лишь крокодил вяло шевельнул ужасными челюстями. Зато лицо негра гримасничало, как у молодой обезьяны, желающей привлечь к себе внимание.