Смех людоеда
Шрифт:
Как-то я пересекаю площадь, неся на руках, словно чудовищного младенца, тяжелую деревянную статую, которую только что вырезал из балки, почерневшей от времени и гудрона. Мое появление с этой смутно человекообразной фигурой не проходит незамеченным. У статуи обвисшие плечи, словно упавшие крылья, голова опущена, длинные тонкие руки прижаты к туловищу, кисти спрятаны в карманы, размещенные почти у щиколоток… Сгусток тьмы, воплощающий подавленность, но и полнейшее и неизменное безразличие ко всему. Ставлю фигуру в угол. Она возвышается над нами.
Завсегдатаи, разинув
— Это что такое? Это кто такой?
— Это «Одиночество». Так что оставьте его в покое!
Они еще пуще веселятся. Основательно набравшийся старик с распухшим носом ласково похлопывает статую по животу и поднимает стакан:
— За одиночество!
Все чокаются и пьют.
Другой пьяница, смуглый и никогда не снимающий берета, отваживается погладить задницу черного дерева.
— За одиночество!
Это быстро входит в привычку. Нередко, собравшись в кабаке своей компанией, мы поднимаем «полные выше краев» стаканы, легонько киваем в сторону идола — и хлоп! «За одиночество!»
Новизна обстановки толкает на смелые эксперименты. Я импровизирую. В самой большой глыбе я сделал чуть кривоватый, как скверная рана, разрез. Затем с большим трудом выпотрошил камень, которому снаружи придал форму грубо проработанного торса. Когда полость стала достаточно большой, я снял мотор со старого грузовика и засунул его внутрь камня, втиснул его туда, словно заржавевшее сердце.
Через рану-щель-вход-в-утробу можно разглядеть даже трубопровод, который теряется в каменной тьме. Странно, что в середину известняка удалось впихнуть столько ржавых железок.
Устанавливаю скульптуру на постаменте из необработанного камня. Хотел бы я знать, что сказал бы Доддс про это сочетание камня с металлом, которое я окрестил «Мотор-бездействие». Не уверен, что ему понравилось бы то, как я засунул изношенную сталь внутрь камня. И все же я чувствую, что дальше буду двигаться в этом направлении.
Жанна ходит вокруг «Мотора-бездействия», с удовольствием запуская обе руки в шершавую щель, ощупывает там, внутри, головки цилиндров и поршни изношенного мотора. Она уже теперь действует как акушерка. Осторожно и решительно. Она, с ее воодушевлением, способна вот так, без предупреждения, произвести на свет посреди моей мастерской каменного младенца! Она обнимает меня. Ее радует завершенность. Иногда она ни с того ни с сего бросается мне на шею. Она просто-напросто счастлива, если ей случается оказаться здесь в ту минуту, когда я перевожу дух и говорю, что закончил, вещь готова, и мы идем отмечать это событие в наш кабачок. Заказываем петуха в красном вине. Я голоден как волк. Когда потрошишь камень, и в брюхе пустота образуется!
Пьяницы, развалины и служащие в серых костюмах, чуть пошатывающиеся после пятого стакана, Жанну обожают. Они немедленно просекли, что эта девушка способна врачевать их горести и осушать хмельные слезы. Ее присутствие их успокаивает. Иногда по вечерам, когда сидящая напротив меня раскрасневшаяся Жанна восхищается петухом в вине или кроликом по-охотничьи, я вижу, как они заговорщически перемигиваются. Хозяйка тем временем
А когда мои израненные руки после хорошего ужина и нескольких стаканов вина опускаются на гладкие и розовые, но крепкие и выразительные руки Жанны, меня охватывает приятное чувство: не вполне счастье, но мимолетная догадка о возможности согласия, здесь и теперь. С чем? С собой самим? С миром? С жизнью?
И все же я ни в чем не уверен. Я знаю, что меня ждет впереди огромная работа.
Я знаю, что мне потребуется нечеловеческая энергия, чтобы когда-нибудь потом, в очень отдаленном будущем, я смог сказать о куске камня, с которым сражался, как черт с ангелом: «Ну вот, наконец-то, это годится, это именно то, что я хотел сделать!»
Однако рядом с Жанной я мало чем отличаюсь от любого прилипшего к стойке пьянчуги. Я такой же, как все потрепанные парни на свете. Одного ее присутствия достаточно, чтобы я чудесным образом погрузился в мягкий блаженный покой. Временный покой, который перемещается вместе с Жанной. Покой, который она принесла бы мужчинам и в разгаре битвы, среди грязи и шума бедствий этого мира — достаточно ее прохладных рук и колен, созданных для того, чтобы на них покоились раненые головы. Вот так и вышло, что однажды вечером, в ярко освещенном кабачке, перед тем как вернуться в мою усыпанную обломками и погруженную в темноту мастерскую, я, взяв Жанну за руку, неожиданно для самого себя, запинаясь, пробормотал:
— Не уходи сейчас, Жанна. Не бросай меня. Будем вместе. Ты согласна? Что бы ты сказала насчет?.. Как тебе кажется?.. Я просто подумал, что… Понимаешь? Мы с тобой… Но по-другому… более… Ну, понимаешь, Жанна? Понимаешь? Я прошу тебя стать моей женой!
Жанна странно на меня смотрит. Словно с меня, как с лоснящейся луковицы, слезла шелуха отсохшей плоти, и открылось мое заживо ободранное лицо! Она не отвечает, но ее рука крепко-крепко сжимает мою. Ее пухлые пальцы вцепляются в мои затвердевшие ногти, вонзаются в мою линию жизни. Жанна молча улыбается, но я принимаю ее сочное да. Мне этого да вполне достаточно. Достаточно для радости.
Вот так все и вышло. В кабачке, на глазах у пьяниц и «Одиночества». Мне бы надо было сделать предложение другими словами и, главное, намного раньше, без этого нагноения самолюбия и идиотского убеждения — то, чего ждет от меня камень, не позволяет мне быть счастливым.
В моем представлении, Жанна принадлежала всем, а стало быть, я не мог принадлежать ей! У меня годы уйдут на то, чтобы понять: для нее со дня первой моей раны, с той минуты, как моя голова опустилась к ней на колени, я непонятным образом выделился из толпы тех, кому она щедро расточала заботы. Стал тем, кому досталось огромное и неоправданное преимущество быть любимым ею. Если бы я не сделал предложения, Жанна никогда бы ничего мне не сказала. Она умела ждать. И умела не ждать ничего. Умела применяться ко всему, что ни случится.