Смерть Банни Манро

“Я проклят”, — думает Банни Манро, неожиданно осознав себя так остро, как бывает лишь с теми, кого ожидает скорая смерть. Ему кажется, что в какой-то момент своей жизни он допустил большую ошибку, но один-два тревожных удара сердца — и мысль об ошибке отпускает, а Банни обнаруживает себя в номере гостиницы “Grenville”, в нижнем белье, и вокруг никого и ничего: только он и его желание. Закрыв глаза, он представляет себе первую пришедшую на ум вагину, после чего устраивается на краю гостиничной кровати и, как в замедленной съемке, откидывается на спинку кровати с мягкой обивкой. Он придерживает подбородком

— Не волнуйся, детка, все будет хорошо.

— Я боюсь, Банни, — говорит его жена, Либби.

— Чего ты боишься? Бояться нечего.

— Всего, я боюсь всего, — повторяет она. Банни вдруг слышит, что с голосом жены не все ладно, нежные виолончели исчезли, а вместо них появилась пронзительно визжащая скрипка в руках не то беглой обезьяны, не то черт знает кого еще. Он отмечает для себя эту перемену, но нужно будет еще разобраться, что бы она могла означать.

— Не говори так. Ты же знаешь, что все это полная ерунда, — говорит Банни и глубоко затягивается сигаретой “ламберт-и-батлер”, так глубоко, что можно подумать, он не курит, а занимается любовью. Вот в этуто секунду до него вдруг доходит (чертов павиан на скрипке, безудержно осыпающаяся у нее из-под ног почва), он говорит: “Твою мать!” — и выпускает из ноздрей два взбешенных дымных бивня.

— Ты что, слезла с тегретола? Либби, ты ведь не бросила принимать тегретол?! На том конце провода тишина, а потом — прерывистое далекое всхлипывание.

— Твой отец опять звонил, — говорит она. — Я не знаю, что ему сказать. Не понимаю, чего он хочет. Он кричит на меня. Несет какой-то бред.

— Господи, Либби, ты же знаешь, что сказал врач. Если ты не будешь принимать тегретол, у тебя опять начнется депрессия. А тебе прекрасно известно, что депрессия для тебя опасна. Твою мать, ну сколько можно?!

Всхлипывания становятся в два раза сильнее, потом — еще в два раза сильнее и наконец превращаются в слабый, разрывающий сердце плач, который напоминает Банни об их первой ночи вдвоем: Либби тогда лежала в его объятьях, сотрясаемая необъяснимым приступом рыданий, в комнате паршивой гостиницы в Истборне. Банни вспоминает, как она подняла голову, посмотрела на него и сказала: “Извини, меня иногда накрывает” — или что-то вроде этого, он заталкивает ладонь себе в промежность и сжимает в руке член, посылая волну наслаждения в крестец.

— Я тебя прошу, выпей грёбаный тегретол, — говорит он, смягчаясь.

— Мне страшно, Бан. Этот парень бегает повсюду и нападает на женщин.

— Какой еще парень?

— У него красная краска на лице, а на голове пластмассовые рога, как у дьявола.

— Что?

— На севере. Сейчас показывают по телевизору. Банни берет с тумбочки пульт и, размахивая им, как рапирой, включает телевизор, примостившийся на мини-баре. Выключив звук, он щелкает каналы, пока наконец не попадает на черно-белую запись, сделанную камерой скрытого видеонаблюдения в торговом комплексе в Ньюкасле. Мужчина в тренировочных штанах и с голым торсом пробирается сквозь толпу перепуганных покупателей. Его рот раскрыт в беззвучном крике. На голову он нацепил дьявольские рога и размахивает какой-то большой черной палкой. Банни вполголоса ругается, и в это мгновение энергия — сексуальная и всякая другая — его оставляет. Он запускает пультом в телевизор — экран, статически шикнув, гаснет, и Банни позволяет голове безвольно запрокинуться. Он фокусирует взгляд на мокром пятне на потолке — формой оно напоминает колокольчик или женскую грудь. Каким-то самым дальним краем сознания Банни улавливает назойливый дрожащий гул, бешеный звон в ушах, ужасный, какой-то электронный звук. Но Банни этого не осознает, он слышит лишь, как жена говорит: “Банни? Ты тут?”

— Либби, ты где?

— В постели. Банни смотрит на часы, водит туда-сюда рукой так, будто играет на тромбоне, но сфокусироваться не получается.

— Детка, да ты что. Где Банни-младший?

— Наверное, в своей комнате.

— Послушай, Либби, если отец снова тебе позвонит…

— У него трезубец, — говорит жена.

— Что?

— Садовые вилы.

— Что? У кого?

— У этого парня, на севере.

Тут Банни понимает, что скрежет и писк доносятся откуда-то с улицы. Звук стал громче, чем гудение кондиционера, и пророчит беду настолько явно, что еще чуть-чуть — и в Банни шевельнулось бы любопытство. Но оно так и не шевельнулось. Водяное пятно на потолке растет, меняет форму — грудь покрупнее, задница, сексуальная женская коленка, — и вот в середине пятна собирается капля, она удлиняется и дрожит и наконец отрывается от потолка, летит в свободном падении и взрывается на груди у Банни. Банни похлопывает по ней так, будто бы все это ему снится, и говорит:

— Либби, детка, где мы живем?

— В Брайтоне.

— И где, по-твоему, Брайтон? — спрашивает он, проводя пальцем по ряду миниатюрных бутылочек, расставленных на тумбочке, и выбирает себе “Smirnoff ”.

— На юге.

— Ага, и знаешь, насколько это далеко от “на севере”? Дальше, чем “на юге”, может быть только море, мать его. Так что давай-ка, солнышко, выключай телевизор, прими тегретол, выпей таблетку снотворного — да черт с ним, выпей две, — а завтра я вернусь. Рано.

— Пристань горит, — говорит Либби.

— Что?

— Западная пристань. Она горит. Запах даже здесь чувствуется.

— Западная пристань? Банни залпом опрокидывает бутылочку водки, зажигает еще одну сигарету и поднимается с кровати. Комната встает на дыбы, и Банни с удивлением обнаруживает, что очень пьян. Раскинув руки, он на цыпочках лунной походкой идет через комнату к окну. Пошатывается, спотыкается, повисает тарзаном на выцветшей ситцевой занавеске и вот наконец обретает равновесие и твердо упирается ногами в пол. Он слишком широко распахивает занавески, и вулканизированные лучи солнца вместе с криком птиц переворачивают комнату вверх дном. Зрачки Банни болезненно сжимаются — он морщится и высовывается в окно, на свет. Темная туча скворцов бешено щебечет над охваченным пламенем и дымом остовом Западной пристани, которая беспомощно раскинулась в море напротив гостиницы. Банни задумывается, как это он не заметил пожара раньше, и еще: сколько же времени он провел в этой комнате, а потом вспоминает о жене и слышит, как она говорит: “Банни, ты тут?”

— Да-а, — отвечает Банни, завороженный зрелищем горящей пристани и тысячи орущих птиц.

— Скворцы как с ума посходили. Это так ужасно. Их малютки горят в гнездах. Я этого не вынесу, Бан, — говорит Либби, и тонкий голос скрипки становится еще пронзительнее. Банни возвращается в постель и слышит, как его жена плачет на том конце провода. Десять лет, думает он, десять лет, а ее слезы все еще его трогают — ее бирюзовые глаза, ее жизнерадостная щелка, о боже, и эти ее непостижимые рыдания. Он снова откидывается на спинку кровати, по-обезьяньи колотит себя по гениталиям и говорит:

— Я вернусь завтра, детка, рано.

— Ты меня любишь, Бан? — спрашивает Либби.

— Ты же знаешь, что люблю.

— Клянешься жизнью?

— Христом богом и всеми его двенадцатью апостолами. Всю тебя по самые туфельки, детка.

— Почему ты не можешь приехать сегодня?

— Приехал бы, если бы мог, — говорит Банни, ощупывая кровать в поисках сигарет.

— Но я слишком далеко.

— Черт, Банни… опять вранье… Разговор обрывается, и Банни говорит:

— Либби? Либ? Он в недоумении смотрит на телефон, как будто только сейчас обнаружил, что держит его в руке, потом захлопывает словно створки раковины, и в это время еще одна капля воды взрывается у него на груди. Банни собирает губы в маленькую букву “О” и вставляет в нее сигарету. Он щелкает “зиппо”, глубоко затягивается и выпускает задумчивую струю серого дыма.