Смерть — дело одинокое
Шрифт:
Джон Уилкс Хопвуд через мое плечо вглядывался в фотографию так, будто никогда раньше не видел эту поразительную красоту, и глаза его горели гордостью за свою Силу Воли.
— Думаете, это фокус?
— Нет.
Но украдкой я посматривал на его шерстяной костюм, на свежевыглаженную рубашку, жилет, аккуратно повязанный галстук, на его запонки, блестящую пряжку на ремне, серебряные зажимы на брюках у щиколоток.
И вспоминал о парикмахере Кэле и о пропавшей голове Скотта Джоплина.
Джон Уилкс Хопвуд провел пальцами в пятнах цвета ржавчины по своей груди и ногам.
— Да, — рассмеялся
— С Калигулой, — ляпнул я и похолодел. Но Хопвуд не обиделся. Он рассмеялся, кивнул и взял меня за локоть.
— Калигула — это хорошо! Так что сейчас будет говорить Калигула, а прекрасный Аполлон пока спрячется и подождет. На все вопросы ответ один — сила воли! Исключительно сила воли. Здоровье, еда — вот главное в жизни актера! Мы не только не смеем падать духом, но должны непрестанно заботиться о своем теле! Никаких булок, никаких шоколадных плиток…
124
Ричард — очевидно, имеется в виду герой трагедии Шекспира «Ричард III».
Я моргнул и почувствовал, как последняя из шоколадок тает у меня в кармане.
— Никаких пирогов, пирожных, никаких крепких напитков, даже с сексом перебарщивать нельзя. Спать укладываемся в десять. Встаем на рассвете, пробежка по берегу, два часа в гимнастическом зале ежедневно, ежедневно на протяжении всей жизни. Лучшие друзья — тренеры по гимнастике, и обязательно два часа в день езда на велосипеде! И так тридцать лет подряд, тридцать каторжных лет! И после всего этого вы отправляетесь к гильотине Господа Бога. Он отхватывает вашу старую одуревшую орлиную голову и приторачивает ее к навечно загорелому золотому юношескому телу! А сколько пришлось за это заплатить! Но не жалко ничего! Игра стоила свеч! Красота принадлежит мне! Невиданное кровосмешение! Нарциссизм чистой воды! Мне никто не нужен.
— Я вам верю, — сказал я.
— Ваша честность вас погубит.
И он вставил фотографию в карман, как цветок.
— А все же вы сомневаетесь.
— Можно еще раз взглянуть?
Он дал мне фотографию.
Я снова впился в нее глазами. И пока смотрел, услышал шум прибоя, набегавшего прошлой ночью на темный берег.
И вспомнил, как из океана вдруг вышел обнаженный человек.
Я вздрогнул и прищурился.
Уж не этот ли обнаженный торс я видел? Не этот ли человек явился из моря, желая испугать меня, когда Констанция Реттиген возилась с проектором?
Хотелось бы это знать. Но я только спросил:
— А вы знакомы с Констанцией Реттиген?
Он насторожился:
— Почему вы спрашиваете?
— Заметил ее фамилию в списке на дверях Чужака. Вот мне и пришло в голову — не встречались ли вы, как те ночные корабли?
«Или купальщики, — подумал я, — он как-нибудь выйдет из волн прибоя
Его тевтонский рот надменно покривился.
— Наш фильм «Скрещенные клинки» в двадцать шестом году прогремел на всю Америку. В то лето о нашем романе кричали все газеты. Я был величайшей любовью ее жизни.
— Значит, это вы… — начал было я, но вовремя остановился, закончив про себя: «Значит, это вы, а не утопившийся директор рассекли ей ножом связки на ногах, так что она год не могла ходить?»
Правда, прошлой ночью у меня не было возможности проверить, есть ли у нее шрамы на ногах. А бегала Констанция так, что, похоже, эти перерезанные связки — враки столетней давности.
— Вам тоже следует наведаться к А. Л. Чужаку, он мудрый человек, истый последователь дзэн, — сказал Хопвуд, садясь на велосипед. — Кстати, он просил передать вам вот это.
И он вынул из кармана пачку оберток от шоколадок, двенадцать штук, аккуратно соединенных скрепкой. В основном от шоколадок «Кларк», «Хрустящий» и от шоколадных батончиков. Бумажки, которые я бездумно пускал по ветру на берегу, а кто-то, оказывается, их подбирал.
— Он знает про вас все, — заявил Безумный Отто Баварский и затрясся от беззвучного хохота. Я стыдливо взял конфетные обертки — эти свидетельства моего поражения, — чувствуя, как еще десять лишних фунтов нарастают у меня на боках.
— Приходите! — повторил свое приглашение Хопвуд. — Покатаетесь на карусели. Проверите, правда ли, что невинный юный Давид навеки повенчан со старым чертякой Калигулой. Придете?
И укатил в своем коричневом твидовом костюме и в коричневой кепке, с улыбкой глядя только вперед.
А я пошел обратно к музею меланхолии, созданному А. Л. Чужаком, и попробовал заглянуть внутрь через покрытое пылью окно.
На маленьком столике рядом с продранной кушеткой лежала кучка ярких оранжевых, желтых, коричневых шоколадных оберток.
«Неужели они все мои?» — подумал я.
«Мои, — признался я сам себе, — вон какой я пухлый, но он, он — псих!»
И я пошел покупать мороженое.
— Крамли?
— А вроде меня звали Шеф-щен?
— По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.
Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, — видно, Крамли положил телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубку к уху.
— Джон Уилкс Хопвуд, — объявил я.
— Вы забываете, что никаких убийств пока не было, — сказал Крамли. — Есть только предположения и подозрения. Между тем существует такое учреждение, как суд, и такое понятие, как доказательства. Нет доказательств — нет дела, и вам так поддадут с вашими намеками, что вы неделю на задницу сесть не сможете.
— Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хонвуда голым?
— Ну хватит!
Шеф-щен повесил трубку.
Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь.
Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще не успел уйти. Я схватил трубку и почему-то закричал:
— Пег!
Но услышал только шум дождя и чье-то тихое дыхание за много-много миль отсюда.
«Больше не буду отвечать на звонки в этой будке», — подумал я.
— Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня, мерзавец! — заорал я.