Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

Добрынин Андрей Владимирович

Тавернье пожал плечами. Чувствовалось, что он не убежден. Инспектор продолжал:

— К тому же, по данным, полученным от различных осведомителей, в психике вашего знакомого преобладают разрушительные тенденции. Он восхваляет войну, а человечество, похоже, ненавидит. Во всяком случае его высказывания о западной цивилизации и демократии позволяют сделать такой вывод.

— Ну, это понятия все-таки не тождественные, — не удержался Тавернье.

Инспектор взглянул на него с укором и скороговоркой прочел несколько фраз из рапорта, подшитого к досье:

— «Постоянно выказывает симпатию к коммунизму... С презрением относится к мирным гражданам, работающим на благо общества, особенно к собственникам... Для достижения желаемого склонен прибегать к насилию... С особым отвращением отзывается о США и американцах, хотя при этом не скрывает того, что родился и вырос в США... В условиях боевых действий жесток и беспощаден, с учетом его квалификации — чрезвычайно опасен». Чрезвычайно опасен! — с нажимом повторил инспектор. — Я и сам не очень-то люблю американцев,

но мы должны быть им благодарны: если бы не они, мы давно уже жили бы при марксистских порядках. Гориллы Видалеса мне тоже совсем не симпатичны, и, может быть, они заслужили пулю, но, во-первых, закон есть закон, и, во;вторых, кто знает, кого завтра захочет пристрелить ваш приятель? Здесь все-таки Франция, а не Бейрут и не Африка, и такие типы, как Корсаков, здесь должны сидеть в тюрьме, а не разгуливать по улицам с оружием. Короче говоря, я советую вам хорошенько запомнить: этот человек крайне опасен, на его совести уже столько жертв, что для достижения своей цели он не остановится перед новым покойником, и потому с вашей стороны разумнее всего было бы связаться с нами, если он опять появится в поле вашего зрения. Если же вы считаете это непорядочным — что ж, тогда хотя бы держитесь от него подальше.

Инспектор выписал Тавернье пропуск на выход.

— Если захотите сообщить нам что-то еще, то вот вам номер моего телефона. Некоторое время мы еще будем вас охранять, но все же рекомендую взять отпуск и уехать куда-нибудь отдохнуть. Благодарю за откровенные показания. Разумеется, я не намерен предавать огласке нашу беседу и жду того же от вас.

Тавернье кивнул. Инспектор поднялся и с улыбкой протянул ему руку.

— А в деле с Видалесом вы вели себя очень достойно, — сказал он. — Нельзя пасовать перед такими мерзавцами. Итак, до свидания, и помните о том, что я вам сказал.

Инспектор посмотрел вслед Тавернье сквозь стеклянную перегородку, отделявшую его кабинет от коридора, и покачал головой. Труднее всего ему приходилось с писателями, художниками, журналистами и тому подобной богемной публикой, которой в Париже хоть отбавляй. Инстинктивная враждебность к государству и его служителям была у этих людей в крови. Впрочем, Тавернье, по мнению инспектора, на их фоне выглядел вполне приличным человеком. Не зря он рассказал так много важных вещей — возможно, даже себе во вред. На таких людях, которым невмоготу лгать и изменять долгу, держится любая страна и любая нация; вполне можно простить им то, что они слегка хорохорятся перед служителями закона. Инспектор подумал, что Тавернье не пожалеет о своей откровенности: фотографии Корсакова имелись у полицейских в аэропортах, на вокзалах, на всех дорожных постах, были взяты под контроль все места, где имели обыкновение встречаться наемники, а также телефонные разговоры всех известных вербовочных контор. «Кажется, на сей раз мистер Корсаков крепко влип», — пробормотал инспектор себе под нос и ухмыльнулся.

Впрочем, полицейские патрули напрасно всматривались в лица путешественников: Корсаков не собирался уезжать из города. Рассчитавшись в «Серебряном льве», он, не теряя времени, отправился на квартиру, рекомендованную ему Жоржем Вальдесом. Корсаков ругал себя за то, что не сделал этого раньше, поскольку постоянный интерес французской полиции к постояльцам отелей был ему хорошо известен. Однако портье, которому он позвонил перед прощальным визитом, сообщил ему конфиденциальным тоном, что покуда все тихо, и поэтому он решил, что успеет опередить полицию и забрать вещи. В клоповнике близ дома Тавернье он на всякий случай рассчитался еще перед тем, как залечь ночью в засаду. Квартира, адрес которой дал ему Жорж, оказалась классической богемной мансардой. На то, что обитатели мансарды усердно занимаются творческой работой, указывали расставленные повсюду подрамники, драпировки, готовые холсты; однако Корсаков явился в свое новое пристанище в самый разгар всеобщей затяжной попойки. Войдя, он отрекомендовался другом Жоржа, и хотя у большинства собравшихся его слова вызвали недоумение, среди многочисленной Компании нашлись-таки один или два человека, которые помнили, что мансарда принадлежит Жоржу, а не является владением тех художников-авангардистов, которые использовали ее под мастерскую. Подвыпившее общество, все члены которого успели уже надоесть друг другу, встретило Корсакова с преувеличенным радушием и сразу же принялось потчевать его выпивкой и разнообразным наркотическим куревом. Корсаков долго крепился и не примыкал к общему веселью, безудержность которого шла вразрез с его привычкой к умеренности и самоконтролю. Однако постепенно ему надоело выглядеть белой вороной, да и взвинченные нервы требовали успокоения, так что он принялся вместе со всеми поднимать стаканы с дешевым виски, затягиваться сладковатым конопляным дымом и ругать на все корки буржуйское правительство и обуржуазившееся население, не понимающее подлинного искусства. Когда на колени к нему уселась пухлая белокурая девица, это показалось ему вполне нормальным, хотя и чрезвычайно забавным. Когда с наступлением темноты веселье стало выдыхаться, они с девицей зарылись в кучу одеял в углу, однако после ночи с Дезире и всего выпитого сексуальные подвиги Корсакова оказались весьма скромными. Впрочем, девица не проявляла особой требовательности — похоже, она вымоталась не меньше своего кавалера. Вообще времяпрепровождение богемы больше походило на оргию, чем на невинную попойку: все присутствовавшие, стоило им устать от выпивки и марихуаны, норовили составить парочку с ближайшим лицом противоположного пола и предаться любви

за каким-нибудь символическим укрытием вроде мольберта или горшка с пальмой. «Хорошо хоть без голубых обошлось», — подумал Корсаков, когда утром опухшие и нечесаные гости, стеная от головной боли, засобирались в лавочку за выпивкой. Их подгонял хранитель квартиры Жан Ги, тощий и длинный парень неопределенного возраста, с землистым лицом. Такая жизнь совершенно не вязалась с представлением Корсакова о французах как о людях умеренных, здравомыслящих и расчетливых. Впрочем, далеко не все здесь были французами — Корсаков насчитал по нескольку американцев, немцев, скандинавов и латиноамериканцев. Некоторые из них уходили, на смену ушедшим появлялись новые лица, и только Жан-Ги со своими приятелями-авангардистами оставался непотопляем. Он так страстно ругал мещанство, что даже алкоголь его не брал. Корсаков не хотел рисковать и покидать квартиру, поскольку был уверен, что Тавернье так или иначе проболтается и полиция будет искать не абстрактного убийцу, а конкретного Виктора Корсакова, наемника и американского гражданина. Поэтому он старался не противоречить Жану Ги и его друзьям. Эти ребята были ему симпатичны — открытые, доброжелательные, бескорыстные; однако ему претили их необразованность в сочетании со склонностью к безапелляционным суждениям, их нетерпимость, пусть даже только на словах, их отвращение к труду и поиски легких путей в искусстве под видом стремления к новизне и повышенной выразительности. Корсаков не стеснялся временами поражать собутыльников своей осведомленностью — ему следовало стать среди них своим; однако слишком усердствовать не стоило, ибо особая образованность и глубина суждений авангардной богеме вовсе не присущи.

По бесшабашности и количеству опустошаемых бутылок происходившее в мансарде Жоржа могло напомнить попойки наемников в африканском лагере после боевых операций, однако такие темы, как здесь, Корсакову в африканских лагерях обсуждать не приходилось. И тем не менее, проснувшись утром через пару дней, он ощутил приступ тоски и жажду деятельности. Выпутавшись из одеял (его сдобная подруга давно куда-то подевалась), он прошлепал в ванную, вытолкал оттуда какого-то тощего очкарика, задремавшего прямо в ванне, и принял душ. Полотенца отсутствовали, поэтому вытираться ему пришлось одеялом, которое он затем для просушки повесил в комнате на спинку стула. Слышались всхрапы, чье-то тяжелое дыхание, кто-то со стонами силился повернуться во сне на другой бок; глядя в окно на перламутровые переливы рассветного тумана и влажные от росы крыши, Корсаков думал о том, куда бы ему податься, так как бесконечный праздник передовой молодежи становился все больше похож на безнадежную попытку отгородиться от жизни и начинал ему надоедать. Одеревеневшие от алкоголя и недосыпания мозги не желали его слушаться — казалось, будто идти решительно некуда. На миг в его сознании промелькнул было образ Дезире, но тут же вновь отлетел во тьму забвения.

Он побрел на кухню, чтобы сварить кофе и взбодриться, но вовремя услышал донесшиеся оттуда смех и звон стаканов. Ни пить, ни участвовать в беседе ему не хотелось, от одной мысли о табачном дыме к горлу подкатывала тошнота. Он решил выйти на воздух и обдумать порядок дальнейших действий на утренней прохладе в каком-нибудь сквере. Застегивая рубашку, он вздрогнул — это телефон, стоявший на столике среди грязных стаканов и пепельниц, переполненных окурками, неожиданно издал громкую трель. По углам замычали и заворочались, но ни один из спавших не проснулся. Корсаков снял трубку.

— Алло! Привет, Жорж! — жизнерадостно пророкотал в трубке хриплый бас.

Голос был знаком Корсакову и принадлежал Вилли ван Эффену по прозвищу «Биафра». Вилли являлся совладельцем брюссельской вербовочной конторы; годы и многочисленные ранения заставили его переменить род занятий, однако окончательно порвать с любимым делом он не захотел. Корсаков усмехнулся, вспомнив кирпичного цвета физиономию Вилли и его пудовые кулаки, лежащие на конторском столе, — рядом с ними телефоны казались маленькими и-хрупкими.

— Да, я слушаю, — произнес Корсаков, не желая раньше времени объяснять Вилли, с кем тот говорит, поскольку телефон конторы скорее всего прослушивался.

В трубке послышались экзотические гортанные звуки с неожиданными переливами — это Вилли для конспирации перешел на язык килуба и сообщил, успокаивая собеседника, что, дабы не засвечивать квартиру Жоржа, звонит не из конторы. Впрочем, Вилли, стреляный воробей, даже при всех этих предосторожностях умудрялся не говорить ничего лишнего. Что касается агентов, прослушивавших телефоны его конторы, то они нередко со стонами срывали с головы наушники: их подопечные в своих разговорах то и дело использовали всевозможные тарабарские наречия, и переводить записи этих бесед на человеческий язык было сущим мучением. Вилли заявил, что ему, собственно, нужен не Жорж, а Корсаков, так как с ним желал связаться богатый наниматель.

— Я слушаю, Вилли, — ответил на килуба Корсаков. За время работы в Катанге он научился неплохо изъясняться на этом языке.

— Вообще-то я тебя узнал, — усмехнулся Вилли. — Жорж сказал мне перед отъездом, что в случае чего тебя надо искать именно здесь. Кстати, тебе и отсюда пора сматываться — если квартира записана на Жоржа, фараоны тебя быстро вычислят. Читал в газетах про то, как ты разобрался с этими тукуманскими гориллами, — добавил Вилли в качестве пояснения.

— Да нет, Жорж не такой дурак, чтобы покупать запасную хату на свое имя, — успокоил его- Корсаков. — По документам ее владелец — один сумасшедший художник. Его дружки толкутся тут постоянно — не квартирка, а сущий вертеп... Так кто там меня спрашивал?