Смерть и немного любви
Шрифт:
– Мне сказали, что одно время вы усиленно ухаживали за Эленой Бартош. Это правда?
– Ну и что? Что в этом противозаконного? И вообще, это было давно.
– Ну какая разница, давно или недавно. Было?
– Допустим.
– Вы собирались на ней жениться?
– С чего вы взяли?
– Я просто спрашиваю. Так собирались?
– Ничего подобного. Я просто ухаживал за красивой девушкой.
– За дочерью вашего шефа, – с невинным видом уточнил Селуянов. – Значит, жениться на ней вы не собирались?
– И в мыслях не было.
– А Тамила Шалвовна думала иначе.
– Меня не
– А что думала Элена, вас тоже не интересует?
Латышев запнулся. Его лицо медленно каменело прямо на глазах у Селуянова.
– Я не понимаю, к чему все эти расспросы, – наконец медленно произнес Марат. – То, что было между мной и Эленой, не имеет никакого отношения к событиям в загсе.
– Значит, вас не интересует, что думала Элена по поводу ваших с ней отношений?
– Нет.
– Странно. Вообще-то она была уверена, что вы хотите жениться на ней.
– С чего ей быть уверенной в этом? Глупости!
– А с того, что вы делали ей предложение. И она, между прочим, его приняла. Вы об этом забыли?
– Да мало ли что может померещиться молоденькой свистушке!
– А кольцо ей тоже померещилось?
– Какое кольцо?
– Которое вы подарили ей, когда отдыхали вместе на Балатоне. Элена страдает галлюцинациями?
– Послушайте, не делайте вы проблему на ровном месте! Да, мы ездили вместе на Балатон к ее бабушке, да, мы все ночи проводили вместе, да, я подарил ей кольцо. И что из этого? Я нормальный, хорошо воспитанный человек, и если девушка спит со мной, я считаю нормальным сделать ей подарок.
– Такой дорогой? Кольцо с тремя бриллиантами?
– У вас совковое представление о том, что такое «дорого» и что такое «дешево». – К Латышеву вернулось его прежнее высокомерие. – По моим доходам такое кольцо не было слишком дорогим.
– Значит, вы ни капли не переживали, когда Элена собралась замуж за другого?
– Ни одной секунды.
– Хорошо, – вздохнул Селуянов. – Давайте я запишу имя вашей подруги, с которой вы провели субботу.
– Сделайте одолжение. Ольга Емельянцева, сотрудница нашей фирмы. Она работает в отделе рекламы.
Белое и черное, черное и белое…
Мой мир с самого детства сужен до этих двух понятий. Можно или нельзя. Плохо или хорошо. Добро или зло. Нет середины, нет полутонов, нет привходящих обстоятельств и неоднозначных решений. Только «да» и «нет». И никаких «может быть».
Мне пять лет… Родители о чем-то громко спорят, мне кажется, что они ссорятся. Отец называет маму сукой, и я тут же подхватываю незнакомое слово, которое так легко произносится.
– Сука! Мама – сука! Мама – сука! – радостно кричу я в восторге от того, что новое слово быстро запомнилось и удобно легло на язык.
Ссора тут же прекращается, все внимание переключается на меня.
– Это очень плохое слово, – строго выговаривает мне мама. – Его нельзя произносить. Ты поступаешь плохо.
– Значит, папа тоже поступил плохо? – резонно спрашиваю я.
Мама растерянно умолкает, но тут в воспитательный процесс вступает отец. Он откашливается и делает серьезное лицо.
– Видишь ли, котенок, – говорит он, почему-то глядя на маму, а не на меня, – бывают ситуации, когда… Одним словом, не все так просто… Никогда нельзя точно сказать…
Но мне пять лет, и меня не устраивает шаткий и непредсказуемый мир, в котором «никогда нельзя точно сказать». Я – ребенок, и я хочу определенности. Моя детская боязливость требует уверенности в том, что мама с папой будут всегда, и всегда будет моя уютная постелька, и плюшевый заяц возле подушки, и сказка на ночь, и яблочный сок по утрам, и бабушкины пироги по субботам. Я хочу знать точно, что, если буду каждый день чистить зубы, говорить «спасибо» и «пожалуйста» и слушаться, меня будут хвалить, а когда начну капризничать или что-нибудь сломаю – меня накажут. Но если бывают разные ситуации, и не все так просто, и никогда нельзя сказать наверняка, то, может быть, меня будут наказывать за хорошее поведение и начнут хвалить за плохое? Мой пятилетний мозг не в состоянии справиться с такой задачкой. И я начинаю злиться.
Мне восемь лет… Родители взяли меня с собой в кино, и я вместе с ними смотрю на экран, где отпетый преступник, сбежавший из тюрьмы, кого-то спасает и погибает. Мама украдкой вытирает слезы, но я не могу понять, что ее так расстроило.
– Мам, тебе что, жалко его? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу, в теплый ароматный весенний вечер.
– Конечно, солнышко, – кивает мама.
– Но ведь он же преступник, – горячо возмущаюсь я. – Он же из тюрьмы сбежал. За что же его жалеть? Умер – так ему и надо.
– Видишь ли, детка, – снова заводит папа свою обычную песню, – не все так просто. Нет людей абсолютно плохих и абсолютно хороших. Он, конечно, преступник, но ведь он спас девочку, не дал ей погибнуть, значит, он все-таки хороший человек. Не всегда можно определенно сказать…
Но меня это не устраивает. Я хочу иметь твердые ориентиры, чтобы не заблудиться и не потеряться в мире взрослых. Я хочу знать точно, какие люди считаются хорошими, а какие – плохими.
Я хочу знать точно, что можно делать, а чего делать нельзя, за что всегда похвалят и наградят, а за что – сурово накажут. Я ищу это знание, собираю его по крупицам, задавая родителям тысячи и тысячи вопросов, но они никак не поймут, что мне нужно, и продолжают туманно и расплывчато объяснять мне, что не все так просто и что бывают ситуации, когда…
В конце концов я начинаю постигать мир самостоятельно, без их помощи. Я читаю книжки и смотрю кино про милиционеров и преступников, про разведчиков и шпионов, про «красных» и «белых» и делю мир на два цвета. Полутона меня тревожат, неопределенность пугает, неоднозначность решений вызывает ужас. Я их ненавижу.