Смерть и немного любви
Шрифт:
В одиннадцать лет меня сбивает машина, и я с сотрясением мозга попадаю в больницу. Впервые в жизни мама не целует меня на ночь, а по утрам я не получаю свой стакан сока. А ведь мне казалось, что так, как было раньше, будет всегда. И теперь я пристаю к врачам с вопросом: когда меня отпустят домой? Я буду терпеть столько, сколько надо, но я хочу знать точно: когда.
– Видишь ли, деточка, – говорит мне врач с бородкой и в очках, – это зависит от многих обстоятельств…
И дальше опять все те же слова, которые я слышу от родителей. Я начинаю сходить с ума, я закатываю истерики, требуя отпустить меня домой. В конце концов врачи не выдерживают
Я радуюсь, что я наконец снова дома, в своей комнате, в своей постели, с мамой и папой, со своими любимыми книжками. Я очень хочу скорее поправиться, поэтому обещаю себе выполнять все, что наказывал мне доктор: лежать в комнате с зашторенными окнами, как можно меньше вставать, не читать, не смотреть телевизор, шесть раз в день принимать лекарства. Но мне только одиннадцать лет, и я, конечно, не могу целый день лежать, погрузившись в мысли. Родители уходят на работу, а я отдергиваю штору и читаю. После обеда ко мне приходят одноклассники, и я вскакиваю и дурачусь вместе с ними. Но пить лекарства не забываю, это, пожалуй, единственное, что я выполняю в точности. После возни с друзьями у меня кружится голова, а иногда начинается рвота, но я скрываю это от мамы, и когда она приходит с работы и заботливо спрашивает, как я себя чувствую, я как ни в чем не бывало вру, что все прекрасно, с каждым днем все лучше и лучше. На самом деле я чувствую себя все хуже и хуже, но боюсь сказать об этом, потому что не хочу снова попасть в больницу.
Однажды моя ложь все-таки открывается: мама приходит с работы в неурочное время, как раз в тот момент, когда я стою, склонившись над унитазом и содрогаясь в мучительных спазмах рвоты. Мама собирается вызвать «Скорую», но я рыдаю, умоляя ее не делать этого, бьюсь в истерике и теряю сознание, зайдясь собственным криком. Мама меня жалеет. Поэтому она просто берет отпуск за свой счет и начинает меня выхаживать дома. Под ее надзором я веду себя как полагается и действительно через какое-то время иду на поправку.
С тех пор прошло много времени, и теперь только осень и весна напоминают мне о том, что когда-то у меня было тяжелое сотрясение мозга. В ноябре и апреле я плохо себя чувствую: у меня сильно болит голова и почти всегда плохое настроение. Я легко раздражаюсь и начинаю злиться по всякому поводу, а потом долго плачу и жалею себя. Но это проходит.
Сотрудник отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями Николай Селуянов женщин не любил. И точно так же он не любил алиби, подтверждаемые женщинами, особенно если эти женщины были женами или подругами подозреваемых. Он считал всех женщин лживыми предательницами, и разубедить его в обратном давно уже никто не брался, с тех самых пор, когда жена Николая бросила его, забрала двоих детей и укатила с новым мужем в Воронеж. Развод он переживал долго и тяжело, а разлука с детьми оказалась для него и вовсе непереносимой. Обвиняя жену в собственных страданиях, он весь свой гнев и негодование переносил на тех женщин, с которыми его сталкивала работа.
Поэтому, когда Марат Латышев сослался на Ольгу Емельянцеву в подтверждение того, что в день, когда были совершены два убийства, он безотлучно находился дома, Селуянов ему не поверил. Он ни минуты не сомневался, что подружка молодого бизнесмена подтвердит все, что угодно, а Латышев казался Николаю фигурой весьма и весьма подозрительной.
У него были свои способы проверки и опровержения алиби, которым он не доверял. Способы эти далеко не всегда одобрялись его начальником полковником Гордеевым, но Николай упрямо делал по-своему, с легкостью перенося систематические выволочки и нагоняи руководства. Он относился к той категории людей, для которых важен только результат, а переживаемые в процессе его достижения отрицательные эмоции значения не имеют.
Для осуществления задуманного ему нужен был хороший фотограф, и он, долго не раздумывая, позвонил Антону Шевцову.
– Я покажу тебе девушку, а ты должен сделать несколько ее фотографий на улице. Потом я дам тебе другие фотографии, и ты мне сделаешь фотомонтаж. Сумеешь?
– Без проблем, – весело отозвался Шевцов, который к пятнице уже чувствовал себя совсем хорошо и снова носился сломя голову по редакционным заданиям.
Он без труда отыскал сотрудницу фирмы «Голубой Дунай» Ольгу Емельянцеву и «проводил» ее до дома, сделав около десяти снимков: на улице, на остановке троллейбуса, в магазине, на аллее, возле подъезда. Девушка была хорошенькой, но не очень фотогеничной, Шевцов наметанным глазом сразу это определил и постарался выбирать такой ракурс, при котором Ольга получалась бы на фотографиях как можно привлекательнее. Один снимок показался ему наиболее удачным: Ольга покупала бананы у уличного торговца, и Антону удалось поймать момент, когда она, протянув руку, брала сдачу. Вероятно, ей показалось, что продавец имеет гнусное намерение ее обмануть, и она пыталась в уме быстренько подсчитать, действительно ли тот вес бананов, который он ей назвал, «тянет» ровно на десять тысяч рублей. Во всяком случае, лицо у нее было в тот момент напряженным и даже как будто испуганным.
С Селуяновым они встретились в тот же вечер и вместе отправились домой к Николаю, который в маленькой кладовке, примыкающей к кухне, оборудовал крошечную фотолабораторию, продолбив стену и проведя туда воду.
– Ого! – не сдержал удивления Антон, оглядывая нехитрое, но содержащееся в идеальном порядке оборудование Селуянова.
– Приходится выкручиваться, – пожал плечами Коля. – Без хитрости у нас ничего не получается. Это только Аська наша умеет раскрывать преступления, оставаясь честной, но для этого нужно быть Аськой.
– Аська – это Каменская? – уточнил Шевцов.
– Угу, она самая.
– А почему у нее получается, а у тебя – нет? Она что, особенная?
– А черт ее знает, – улыбнулся Селуянов. – Она, наверное, актриса хорошая. Умеет говорить правду так, как будто врет, вот ей и не верят. Эффект тот же самый получается, а упрекнуть ее не в чем.
– Это как же? – заинтересовался фотограф. – Я что-то не понял.
– Да проще пареной репы. Например, ты приходишь домой, а жена тебя спрашивает: «Ты обедал?» На самом деле днем ты ездил к своей любовнице и прекрасно пообедал у нее, но ты почему-то прячешь глаза и невразумительно блеешь: «Что? Ах, да… Да, обедал… Обедал, конечно, ты не беспокойся». Все. Эффект достигнут. Твоя благоверная пребывает в полной уверенности, что ты, бедненький, целый день на ногах, в бегах, ни поесть, ни попить тебе некогда. Она тебя жалеет и любит. То есть ты ей соврал, сказав при этом чистую правду. Понял?
– Ловко, – рассмеялся Антон. – А почему у тебя так не получается?
– Не знаю. Способностей, наверное, нет. И соображаю туго. Аська ситуацию на лету сечет и моментально подстраивается, а я только спустя несколько часов соображаю, как можно было разговор повернуть да какую мину скорчить… Ну, у меня зато свои хитрости есть. Тебя кормить или сразу к делу приступим?
– Совместим. Пока пленка будет проявляться, можно перехватить чего-нибудь, если тебе не сложно. Потом второй перерыв сделаем, пока снимки будут сохнуть.
Фотографии получились на славу, но Антон понял это только тогда, когда Селуянов показал ему те снимки, с которыми нужно было «монтировать» Емельянцеву. По замыслу оперативника, в итоге они должны были получить фотографии, на которых Ольга была запечатлена в момент встречи с несколькими разными мужчинами, которые передавали ей какие-то небольшие пакеты. Поэтому кадр с протянутой за сдачей рукой оказался как нельзя более кстати. Кроме того, Емельянцеву нужно было «переодеть».
– А какова идея? – спросил озадаченный Шевцов. – Для чего мы это делаем?