Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
Скользнув в щель, Ева зашагала по садовой дорожке, оставляя следы в нечищеном снегу.
В идеальной безжизненной белизне ее темный плащ казался чужеродным. Ее присутствие — лишним. Хотя не настолько лишним, как если бы она дышала, сердце ее билось, а руки не были обагрены кровью тех, кто жил и умер здесь.
Она и сама была наполовину мертва. Почти как дом, к которому она приближалась. Больше, чем любой из бывавших в нем в последнюю неделю.
Больше, чем была, когда сама в него попала.
Дойдя до особняка, Ева прошла мимо
На этом фамильном кладбище хоронили далеко не всех Тибелей. Лишь тех, кто принял смерть в этом доме. Остальных ждал королевский склеп и другие кладбища, куда более претенциозные; здесь же снег пушился на простых полукруглых камнях, украшенных только надписями и датами.
Остановившись у того из них, что не успели тронуть ни мох, ни трещины, ни время, Ева посмотрела на гладкий мрамор. На буквы — так подходящее золото по черноте, — складывавшие имя Кейлуса Тибеля.
Она пришла бы на его похороны. Взглянуть в его лицо. Осознать в полной мере, что сделала. Но его тихо схоронили на другой день после бунта, и Еве об этом не сказали. Согласно официальной версии Кейлуса убили сотрудники Охраны — ныне, увы, покойные — по приказу королевы, решившей избавиться от надоедливого брата и заодно покончить с главной угрозой ее власти, подставив любимого племянника.
Слуг погребли на городском кладбище. Тима, кажется, тоже. Трогательных распоряжений касательно совместных похорон Кейлус не отдавал, и воссоединиться в могиле им не позволили.
Какое-то время Ева смотрела на белые прожилки мраморного узора, расползавшиеся по камню, словно трещины в черном льду.
Опустилась на колени: прямо в снег.
— Он сам виноват в том, что случилось, — прошелестело в ушах.
Ева не ответила. Не была даже уверена, что есть, кому отвечать. Это с равным успехом мог быть не Мэт, а та маленькая, подленькая часть ее, которой очень хотелось найти себе оправдания.
Она ожидала, что могила будет отличаться от прочих. Увидеть вскопанную, еще не осевшую землю. Или хотя бы грязь на снегу. Но зима уравняла всех, и метель погребла Кейлуса под той же ровной холодной белизной, что и его предков, умерших века назад. Просто еще один камень. Просто еще одно имя того, кто когда-то смеялся и дышал.
Там, под землей, под снегом, под черным с золотом камнем лежит убитый ею человек.
В это верилось с трудом.
— Это была не ты. Тебе не в чем себя винить.
В это верилось с трудом. Но верить было необходимо. Думать, что это просто камень, никак не связанный с тем, кто заставлял ее душу петь в унисон с его душой, было бы слишком легко. Слишком милосердно — к себе.
Последнее, чего Еве хотелось — щадить себя.
— Я этого хотела. Когда-то. — Она смотрела на равнодушную белую порошу. — Я хотела, чтобы он был мертв.
Лешкина могила поросла земляникой и ландышами. Ева всегда думала, что брату бы это понравилось. Когда летом они пропалывали участок от сорняков, спелые ягоды давились под каблуками, заглушая запах ладана, который мама жгла на жестяных крышках стеклянных подсвечников. Они всегда зажигали свечи, когда его навещали.
Интересно, чем по весне порастет могила Кейлуса.
— Я хотела убить его. Собиралась его убить. Теперь он убит. Моей рукой. Моим клинком. Как я и представляла… тогда, когда еще не знала его. — Она коснулась снега расправленной ладонью. Слегка, но когда убрала пальцы, на белизне все равно остался отпечаток. — Он мертв, потому что я слишком хотела жить. Существовать. Делать то, что делаю теперь.
Его рука больше никогда не выведет финальной черты в последнем такте законченной пьесы. Его инструмент больше никогда не заплачет под его пальцами.
Она убила больше, чем человека. Она убила все, что он еще должен был подарить миру. Всю музыку, все песни, все улыбки и слезы, рожденные его заслугами и виной, его страданиями и любовью, его дурными и благими делами, складывавшими его суть. Его темной мятежной душой, которая едва ли могла попасть на небеса, над которыми он смеялся.
За такое не могло быть прощения.
Ева смотрела на отпечаток своей ладони — единственное свидетельство того, что кому-то есть дело до последнего пристанища Кейлуса Тибеля.
Она хотела, но не могла плакать. Слезы — тоже милосердие к себе. От слез становится легче.
Облегчать свою вину каким бы то ни было образом — роскошь, на которую Ева не имела права.
— Твои страдания ничего не изменят, — сказал Мэт. — Ты уже ничего не сделаешь.
— Чтобы исправить случившееся — нет. — Встав, она отвернулась, оставляя могилу позади. — Но кое-что для него сделать могу.
Она хотела бы, чтобы эта могила осталась позади навсегда. Это тоже было малодушно.
Двери в особняк открылись так же охотно, как прежде ворота. Холл встретил пугающей чистотой: лишь бурый круг, испещренный рунными знаками, темнел на белом мраморе. Ева не знала, почему его не стерли. Наверняка, сперва оставили как улику, а потом всем стало не до того.
Ноги сами двинулись в нужном направлении.
В Золотой гостиной заметны были следы обыска. Клаустур стоял открытый, ноты валялись на полу — на желтоватой бумаге виднелись отпечатки чьих-то грязных подошв.
Тихо закрыв крышку инструмента, Ева села на пол. Бережно взяв один из разбросанных листков, как могла, воспроизвела в голове написанное.
Отложив в сторону, взяла следующий.
Когда — час или вечность спустя — она вышла, прижимая к груди последнее законченное сочинение Кейлуса Тибеля, собранное ею страница за страницей, остальные аккуратной стопкой лежали на осиротевшем клаустуре.
Даже некроманты не могли заставить мертвецов жить. Зато музыка — могла.