Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)
Шрифт:
Бедняга Арнольд Элмер, наверно, и спал, и жил наверху. Спустился за чем-то вниз в халате, открыл дверь с красными стеклами и в конце коридора увидел своего врага – высокого бородатого мужчину в шляпе с большими полями и широком черном плаще. Стрейк бросился на него и либо задушил, либо заколол – это выяснит следствие. В ту минуту, когда, стоя между вешалкой и буфетом, он с торжеством взирал на поверженного врага, последнего своего врага, он вдруг неожиданно услышал в гостиной чьи-то шаги. Это я вошел через застекленную дверь.
Он проявил чудеса проворства и ловкости. Он не только переоделся, но и сымпровизировал целую сказку. Он сбросил свой плащ и свою большую черную шляпу, надел халат убитого. Затем сделал ужасную, на мой взгляд, вещь: он подвесил тело как пальто на вешалку, прикрыл его своим плащом, нахлобучил на голову свою шляпу. Не было другого способа скрыть тело в этом узеньком коридоре, с запертой в единственную примыкающую
Он мог, пожалуй, ограничиться этим. Но боялся, как бы я не обнаружил тела. А тело, подвешенное подобным образом, требовало бы разъяснения, так сказать. Тогда он решил сделать смелый ход: он сам все откроет и сам разъяснит.
Тут в его причудливом и страшно плодовитом мозгу и зародилась мысль поменяться ролями. Он должен выдать себя за Арнольда Элмера – почему бы ему не выдать убитого за Джона Стрейка? Ситуация не могла не подействовать на воображение этого фантазера. Получался зловещий маскарад, на который два смертельных врага явились, переодевшись друг другом; пляска смерти, потому что один из танцоров был мертв. Так, мне кажется, он все это рисовал себе. И, наверное, улыбался при этом.
Патер Браун задумался, рассеянно глядя прямо перед собой. В его лице только большие серые глаза и обращали на себя внимание… когда он не щурил их. Немного погодя он продолжал, все так же просто и серьезно:
– У этого человека был талант – благородный талант: сочинять и рассказывать. Он мог бы быть великим романистом, но пользовался своим даром для злых целей: обманывал людей не праздными вымыслами, а вымышленными фактами. Началось с того, что он обманывал старого Элмера, придумывая всевозможные оправдания для себя и преподнося ему с мельчайшими подробностями всякие лживые истории. Возможно, что в начале в этом было много детского: ребенок ведь одинаково чистосердечно может заявить, что он видел короля английского или короля какого-нибудь волшебного царства. Черта эта укоренилась в нем благодаря пороку, от которого пошли все другие пороки: благодаря гордыне. Он стал все больше гордиться своим умением быстро придумывать истории, своеобразно и тщательно выстраивать сюжет. Вот почему молодые Элмеры уверяли, будто он «околдовал» отца. Так околдовывала Шахерезада деспота «Тысячи и одной ночи». Он прожил свою жизнь, гордый сознанием, что он поэт, исполненный ложной, но беспредельной смелости великих лжецов. И сказки его, вероятно, бывали особенно красочны и фантастичны, когда он, как сегодня, рисковал головой.
Я уверен, что фантастичность этой истории радовала его не меньше, чем само убийство. Он попробовал рассказать то, что случилось на самом деле, только наоборот: так, будто мертвый жил, а живой – был мертв. Сначала он облекся в халат Элмера, потом попытался облечься в его душу и тело. Глядя на тело, он воображал, будто его собственный хладный труп лежит на снегу. Затем он придал ему странный вид, вызывающий представление о ястребе, ринувшемся с неба на добычу. Он одел его в свои развевающиеся мрачные одежды; он создал вокруг него мрачную сказку о черной птице, которую берет лишь серебряная пуля. Не знаю, что подсказало его художественному чутью тему о белой магии и о белом металле, губительном для чародеев, – блеск ли серебра, которым инкрустирован старый буфет, или сверкание снега, отблеск которого пробивался из-под двери. Он завершил обмен ролями, бросив тело на снег, как тело Стрейка. Он постарался создать жуткое представление о Стрейке, как о крылатом, когтистом орле-гарпии, парящем в воздухе. Ведь надо было объяснить, почему нет следов на снегу. Был момент, когда он положительно привел меня в восхищение своей дерзостью поэта. Он умудрился обратить в свою пользу то, что сильнее всего говорило против него: он обратил мое внимание на то, что плащ убитому не впору, слишком длинен – ясно, убитый не ходил по земле, как обыкновенные смертные. Но при этом он особенно пристально смотрел на меня, и я невольно подумал, что он пытается навязать мне чудовищный блеф.
– Вы успели уже разгадать правду к тому времени? – спросил доктор Войн. – Все, что связано с тождеством личности, особенно действует на нервы. Не знаю, что лучше: быстро догадаться или подходить к истине постепенно. Мне интересно знать, когда у вас зародилось первое подозрение и когда вы окончательно убедились?
– Кажется, я заподозрил его по-настоящему, когда телефонировал вам, – пояснил его собеседник, – а главную роль в этом сыграли красные отсветы на ковре. Они то тускнели, то разгорались ярче, как брызги крови, вопиющие о мщении. Чем это объяснялось? Я знаю, что солнце не
– Я реалист, – заметил доктор с грубоватым юмором, – религия и философия не по моей части.
– Какой же вы реалист в таком случае! – возразил патер Браун. – Послушайте, доктор. Вы знаете меня довольно хорошо; знаете, кажется, что я не ханжа; не стану отрицать: хорошие люди бывают привержены дурной религии, а дурные – хорошей. Но одну вещь я усвоил из опыта, опыта вполне реального, вот так, как узнают уловки какого-нибудь животного или учатся различать марки хороших вин. Вряд ли мне попадался хотя бы один преступник из тех, что любят пофилософствовать, который не философствовал бы на темы об ориентализме и перевоплощении, о колесе судьбы и круговороте вещей, о змее, закусившей собственный хвост. Я на деле убедился, что над слугами этого змея тяготеет рок: они обречены ползать на брюхе и глотать пыль. На спиритуалистические темы может болтать любой шантажист и любой злодей. Первоистоки этого учения, быть может, и иные; но в нашем деловом мире оно стало религией негодяев. И я знал, что говорит со мной негодяй.
– Но, я полагаю, негодяй может исповедовать любую, по своему выбору, религию, – заметил доктор Войн.
– Да, – согласился его собеседник, – может, или, вернее, мог бы, если бы тут было притворство, рассчитанное лицемерие. Любое лицо можно прикрыть любой маской. Каждый может заучить несколько фраз и утверждать на словах, будто он держится таких-то взглядов. Я сам мог бы выйти на улицу и объявить себя левославным методистом или кем-нибудь в таком роде, хотя, боюсь, это показалось бы не очень убедительным. Но мы ведь говорим о поэте. А поэту нужно, чтобы маска до известной степени была вылеплена на нем. Поступки его должны отвечать тому, что происходит в нем самом. Я допускаю, что он мог бы назваться методистом, но он не сумел бы стать красноречивым методистом, а вот стать красноречивым мистиком или фаталистом ему было нетрудно. Подобный человек только на такой концепции идеализма и мог остановиться, когда ему понадобилось быть идеалистом. А на этом была построена вся его игра со мной. Подобный человек, даже весь покрытый запекшейся кровью, способен искренне уверять вас, что буддизм – выше христианства, мало того, что буддизм – больше христианство, чем само христианство. Одно это достаточно освещает, какое у него отвратительное и превратное представление о христианстве.
– Клянусь небом, – смеясь, воскликнул доктор, – я не возьму в толк, вы защищаете или осуждаете его?
– Сказать о человеке, что он гений, не значит защищать его, – пояснил патер Браун. – Отнюдь. Художник или поэт поневоле выдает себя. Леонардо да Винчи не сумел бы нарисовать неумело. Как он ни старайся – получилась бы лишь изысканная пародия на слабую вещь. Так и методист в изображении Стрейка был бы неправдоподобен.
Немного погодя патер Браун шел домой. Свежий морозный воздух пьянил. Деревья стояли как серебряные канделябры на празднике очищения. Холод пронизывал, как тот серебряный меч чистого страдания, что пронзил некогда сердце неизреченной Чистоты. Но холод был не убийственный, разве в том смысле, что уничтожал все смертное, мешающее расцвету нашей бессмертной и неисчерпаемой жизненности. Бледно-зеленое послезакатное небо, на котором зажглась лишь одна звезда, как звезда Вифлеемская, неизвестно почему представлялось светозарной пещерой. Будто там, в глубине, зеленым пламенем пылало Горнило Холода, пробуждая все существа к жизни и теплу, и чем больше они погружались в холодно-кристальные волны красок, тем они становились легче, подобно крылатым созданиям, и прозрачнее, подобно цветному стеклу. Там возвещалась истина; там заблуждение отсекалось от истины ледяным лезвием. И в том, что оставалось, жизнь, как никогда, била ключом. Словно ледяная гора заключала в себе всю радость мира, как прекрасную драгоценность…
Патер Браун сам не совсем разбирался в своем настроении, по мере того как все больше погружался в зеленый сумрак, все большими глотками пил девственный, живительный воздух. Забытые, остались далеко позади грязь и скорбь жизни. Они стерлись, исчезли, как исчезают занесенные снегом следы ног человека.
И, с трудом пробираясь по снегу к себе домой, патер Браун шептал про себя: «А все-таки он прав, есть белая магия, но надо знать, где искать ее…»
Обреченный род