Смерть инквизитора
Шрифт:
Священный трибунал преследовал, как правило, пять категорий людей: еретиков и подозреваемых в ереси, их пособников, колдунов и ведьм, богохульников, тех, кто оказывал противодействие инквизиции и ее представителям, и в исключительных случаях (зато с трагической частотой) — иудеев, магометан и других иноверцев. Что касается двоеженцев, то они как будто входили в категорию богохульников и подлежали безразлично какому суду — инквизиционному или епископскому. Разбойник с большой дороги, грабитель мог лишь в одном случае, полагаем мы, быть передан обычным судом суду инквизиции: коль скоро он пользовался привилегией фамильяра. А ведь именно фамильяры, если исключить знать и богачей, и были преступниками, как писал Марко Антонио Колонна, — фамильяры, завербованные из содержателей постоялых дворов, трактирщиков, торговцев мясом, птицею и тому подобной провизиею и, уж конечно, не из духовенства. Более того, мы можем сказать, что не встречали случаев, когда в роли фамильяров оказались бы священники
Остается единственное разумное предположение: преступление носило двоякий характер, то есть являлось одновременно ересью и нарушением обычных законов. Например, состояло в отрицательном отношении к собственности либо к определенным видам собственности. Или всего-навсего ограничивалось, учитывая политическую сущность инквизиции и ее в полном смысле слова полицейскую роль в испанских владениях (да и в самой Испании), отрицательным отношением к налогам, лежавшим в то время особенно жестоким бременем на плечах сицилийского народа: не следует забывать, что налицо обстановка, которая приведет к восстанию д’Алези.
В свете этого предположения надо отдать должное Матранге, в чьем сознании, в чьем представлении об обществе если и была разница между «татем» и человеком, выражающим протест против феодальной собственности, пошлин ли, десятин ли, то разница минимальная (у нас еще и сегодня имеются солидные люди, для которых коммунист и «тать» — одно и то же).
Точности ради добавим, дабы ничего не упустить из виду, что в основе как пересказанной нами легенды, так и романа Натоли может лежать истина; докопаться до этой весьма смутной и невероятной основы непросто, но она возникает из одного документа, находящегося в Агридженто, в Архиве епископской курии. Согласно этому документу, 6 ноября 1643 года епископ Джирджентский направил кого-то, скорее всего одного из судей епископской курии, в район Ракальмуто, чтобы отлучить от церкви (servatis servandis [19] ), арестовать, доставить со всеми предосторожностями в Джирдженти дона Федерико Лa Матину и одновременно собрать о нем все сведения, какие только возможно, а также описать и конфисковать его имущество. В случае если свидетели не покажут на него или будут заподозрены в умалчивании истины, наставляет епископ, надлежит заточить оных в тюрьму, либо сослать, либо применить прочие меры, вам хорошо известные, предварительно отлучив каждого от церкви и конфисковав его имущество; подобным же образом рекомендует он поступить с теми, кто чинить помехи дерзнет вашему делу: докажите сим, что есть дорога вам милость Достославного Монсеньора.
19
Сохранив то, что следует сохранить (лат.).
По-видимому, в такую ярость привело епископа сообщение ракальмутского викария; но в чем вина, которой запятнал себя дон Федерико Лa Матина, мы не знаем. Нам удалось лишь установить, что он был священником; и мы снова встречаемся с ним пятнадцать лет спустя — 10 апреля 1658 года, когда он исповедует некую монахиню, сестру Марию Маддалену Камаллери: это значит, что он вернулся к отправлению своей миссии после того, как в его деле разобрались, или же отбыв наказание. И возможно, существует какая-то связь между его делом и делом фра Диего, которое возникает несколько позднее, и, таким образом, история фра Диего началась, как повествует легенда и как это представляется Натоли, с семейных обстоятельств (Натоли, однако, не знал об этом документе, иначе он назвал бы дядю-августинца не Джерландо, а Федерико). Как бы там ни было, любопытно, что два человека из одного и того же города, носившие одно и то же имя, оба церковнослужители, попали с промежутком в несколько месяцев в столь неприятные истории.
Помилованный и освобожденный в том же году, что и арестован, фра Диего, вполне вероятно, вернулся в Ракальмуто, где нашлись, несомненно, люди, которым не понравилось его возвращение, не понравилось, что ему отпустили вину, и вот с упорством, с каким у нас в провинциальных городах держатся за свою ненависть и за жажду мести, недовольные решили добиваться, чтобы он снова предстал перед священным трибуналом. А может, они руководствовались не столько ненавистью или жаждой мести, сколько страхом, классовым и полицейским, типичным для тех, кто из корысти или по долгу службы защищает общественные установления тем более неистово и свирепо, чем они несправедливее и отвратительнее.
И действительно, в следующем, 1645 году фра Диего вновь предстает перед священным трибуналом. Он еще раз приносит формальное отречение, его еще раз прощают. Подобное милосердие со стороны суда, известного больше неумолимой суровостью своих приговоров, чем снисходительностью, удивляет: того и гляди поверишь Матранге, будто фра Диего вор, а не человек с убеждениями.
На самом же деле снисходительность инквизиции подтверждает нашу мысль: ересь фра Диего носила скорее социальный, нежели теологический характер, она основывалась на евангельских положениях, толкование которых должно было выглядеть тогда опасным и крамольным, но едва ли подлежало опровержению, едва ли подлежало приговору. В конце концов, в трибунал инквизиции входили квалификаторы и советники, способные теоретически точно определить, где ортодоксальность, где отклонение, и ведь кто-то у них должен был верить в бога, должен был чувствовать дух евангельского слова. Короче говоря, снисходительность трибунала может объясняться необычностью прегрешения фра Диего, трудностью его квалифицировать, сомнениями в уместности решительного и сурового приговора. От провинившегося требовалось лишь отречение: и фра Диего представал пред очи судий и, отрекшись, возвращался в монастырь. Так было дважды. Но на третий раз, в 1646 году, трибунал счел нужным наказать его если не за ересь, то за упрямство, и фра Диего получил пять лет галер.
Тяготы, мучения на галерах не исправили его, не смирили, пишет Матранга; и в 1647 году он снова предстает перед трибуналом. Читаем у Аурии:
В 1647 году явился он и покаялся в прегрешениях многих и в том, что предался с обязательством подпискою нечистой силе, и, обыскав его карманы и пазуху, обнаружили книгу, каковую он написал собственною своею рукою со многими еретическими заблуждениями, однако ж писанную невнятно и тысячью нелепостей изобильствующую. Посему 12 генваря 1648 года он предстал пред очи судий и, быв во второй раз прощен, вернулся на галеры.
Нужно сказать, что такие выражения, как явился, покаялся, Аурия употребляет в качестве чистых эвфемизмов, и для имеющих мало-мальское представление о механизме священного трибунала они означают соответственно был арестован и, подвергнутый допросу, сознался под пыткой; о перенесенных пытках явно свидетельствует признание, будто он предал себя дьяволу с обязательством подпискою, то есть подписал с ним соглашение.
Что касается рукописи, найденной у фра Диего, Аурия, должно быть, исходит, говоря о ней, из слухов, но, даже если бы он читал ее собственными глазами, все равно мы не могли бы принять во внимание его оценку. Более проницательный, более последовательный Матранга ни словом не упоминает о рукописи, поскольку странно бы выглядело, что «тать» написал книгу.
Какова бы ни была содержащаяся в манускрипте ересь, признание в связях с нечистой силой спасло фра Диего от смерти: он произнес публичное отречение и, получив отпущение, был опять сослан на галеры. (Подозреваем, что, когда Аурия говорит, сколько раз фра Диего получал отпущение, счет его ошибочен: исходя из процедуры инквизиционного суда, мы полагаем, что до этого фра Диего получал отпущение четырежды, при том, что один раз оно привело к тюремному заключению; следовательно, отпущение аналогично или, лучше сказать, равносильно тому, какое дает священник исповедавшемуся в грехах, — отпущение, не только не исключающее покаяния, но невозможное без него.) Однако 7 августа 1649 года он заразил некоторых каторжников своими заблуждениями; после чего снова держал ответ перед трибуналом, признал заблуждения свои и ошибки; и в третий раз предстал пред очи судий в лето 1650, приговорен был и заточен пожизненно в камеру…
Так вот, если доктор Аурия не пишет невнятно, строки эти следует понимать следующим образом: 7 августа 1649 года на одной из галер или где-нибудь в порту произошел бунт, поднялось волнение, недовольство, и вожаком ли, просто ли подстрекателем был фра Диего. Не укажи мемуарист точную дату, мы могли бы предположить, что в один прекрасный день фра Диего попался на агитации среди каторжников, на подрывной работе, и потому его снова передали инквизиции, каковая, естественно, обнаружив, что перед нею рецидивист, открыла против него новый процесс. Но дата, похоже, указывает на событие, героями которого были вместе с фра Диего и другие каторжники, на результат ереси, которую фра Диего продолжал исповедовать и распространять [20] *. Заразил некоторых каторжников своими заблуждениями. Что-то в этих заблуждениях должно было привлекать людей — бедняков из Ракальмуто, несчастных галерников. Недаром Матранга не забывает подчеркнуть, что фра Диего был не просто еретик, он. был проповедник, распространитель своих заблуждений; то же обвинение выдвигает против него Франкина, примерно столетие спустя пишущий с позиций инквизитора краткую историю инквизиции в Сицилии.
20
* G. Е. Di Blasi. Storia cronologica dei Vicere, Luogotenenti e Presidenti del Regno di Sicilia, Palermo, 1842: «После того как он многократно притворялся, будто одумался, он был осужден на долгие годы к галерам; однако ж подстрекал там своих товарищей взбунтоваться, так что трибунал снова взялся за него и приговорил к вечному заточению».