Смерть инквизитора
Шрифт:
Можно признать скудость, количественную и духовную, идей, питающих еретические движения XVI и XVII веков; но остается фактом, что нетерпимость и жестокость в борьбе с ними обнажают еще большую скудость, философскую и религиозную.
Концепция alumbrados — еретическая идея, распространенная во времена фра Диего, — являлась, в сущности, лишь попыткой разорвать круг католической сексофобии. Известные случаи этой ереси и впрямь оказываются проявлением страшного эротизма и обычно затрагивают монаха и святошу в юбке, женские религиозные общины и их духовников, — подчас на уровне первого дня прихотливых рассуждений Аретино.
Исповедуй фра Диего учение alumbrados, у одного из трех авторов современных ему свидетельств, если не у всех троих, мы нашли бы не четкое, скажем, определение ереси, но по крайней мере смутное указание на ее природу, как в других отчетах об аутодафе, когда дело касается приверженцев сект, уже выявленных и настигнутых
34
Безразличия (исп.).
Фра Диего защищается, совершает побег, пытается покончить с собой, убивает. Если бы хоть что-то из этого противоречило исповедуемому вероучению, Матрангу и Бертино так не удивила бы его несгибаемая стойкость, его твердые убеждения.
В теологическом смысле его ересь можно, по-видимому, свести к утверждению, что бог несправедлив, — тем более, по словам Бертино, фра Диего утверждал это не только на костре: Qui tandem, proprius admoto igne, antiquatam suam blasphemiam repetens hanc haereticalem Deus est iniustus, fumosis flammis suffocatus, interiit… [35] . Следовательно, он повторил старое свое богохульство: то было, наверно, последнее еретическое проявление его моральных и социальных взглядов. И естественно предположить, что в минуту, когда он увидел безнадежность своего положения и неотвратимость гибели, отождествляя собственную судьбу с судьбой человечества, собственную трагедию — с трагедией бытия, — в эту минуту от восстания против социальной несправедливости, против беззакония, против узурпации материальных благ и чужих прав фра Диего пришел к обвинению бога. Не к отрицанию его, а к обвинению. И тут вспоминается место из «Истории позорного столба», где Мандзони говорит, как в поисках виновного, дабы иметь, на кого по праву обрушить гневу мысль в замешательстве колеблется между двумя кощунственными крайностями, равно безрассудными: отрицать Провидение или обвинять его. При этом важно, что истину, до которой Мандзони пытался докопаться в документах процесса над мазунами, фра Диего за долгие годы выстрадал телом и душой.
35
Наконец, когда огонь придвинулся, он, повторяя старую свою еретическую хулу, будто Бог несправедлив есть, задохнувшись в дымном пламени, скончался… (лат.).
Вполне возможно, однако, что это высказывание было не настолько давним, как хочет уверить нас Бертино, и что первоначально оно звучало иначе. Например, что бог, не будь он несправедлив, не мог бы допустить несправедливости на земле. Ересь, которая основывалась бы на утверждении, что бог несправедлив, не может и тем более не могла в XVII веке иметь большого успеха в плане прозелитизма, то есть способности привлечь значительное число сторонников; между тем похоже, фра Диего удалось найти прозелитов (что как раз сильнее всего и беспокоило священный трибунал).
Во всяком случае, при заговоре молчания современников фра Диего слово это — antiquatam — единственная деталь, позволяющая распознать ересь фра Диего, выдвинуть смелое предположение, что он поднял вопрос о справедливости на земле в исключительно несправедливые времена. Тем и объясняется молчание его современников, их ужас. О, если бы преступление сего святотатца осталось погребенным во мраке преисподней! — вопиет Бертино.
В более близкие к нам времена человек, чьи намерения не отличаются от намерений Бертино и Матранги, приказывает без метафизики и барочной мишуры: мозг этого человека больше не должен работать.
Трагедия, которая повторяется, которая, быть может, еще повторится.
* * *
12 марта 1782 года дон Саверио Симонетти, советник королевства, в шестнадцать с половиной часов прибыл в здание Се. Трибунала и, пользуясь своими полномочиями, обошел оное здание, при сем опечатав именем короля не только апартаменты и все основные помещения, но тоже и кассу и казенное имущество Трибунала. Вместе с тем он опечатал письменные архивы и после того, как составил опись находившегося в здании серебра и мебели, завершил наконец свою миссию объявлением преступникам, заключенным там, их непременное освобождение через несколько дней.
Следующий этап правительство обставило более торжественно. 27 марта маркиз Доменико Караччоло, вице-король Сицилии, подъехал к зданию инквизиции в точности так же, с такою же свитою, с какой обычно направлялся в королевские капеллы. В свите были военные и гражданские чины и даже архиепископ Падермский монсеньор Сансеверино. Непосредственно в зале инквизиторов государственный секретарь Джузеппе Гаргано огласил декрет об упразднении священного трибунала. Вице-король был взволнован до слез: `a vous dire vrai, mon cher ami, je me suis attendri, et j'ai pleur'e [36] .
36
Сказать вам по правде, мой дорогой друг, я растрогался и заплакал (фр.).
Этим другом был д’Аламбер, в июне того же года опубликовавший в «Меркюр де Франс» письмо, в котором Караччоло с гордым волнением сообщал об упразднении инквизиции в Сицилии.
После чтения указа, продолжает автор воспоминаний, все мы потешились, сопровождая особу государя при обходе здания — помещение за помещением — и при осмотре тюрьмы, под потехой надо понимать удовлетворенное наконец-то любопытство, ибо чувства дона Франческо Марии Эмануэле-и-Гаэтани, маркиза Виллабьянки, были прямо противоположны чувствам дона Доменико Караччоло. Недаром он начал свои мемуары с предупреждения потомкам, дабы нимало не краснели, если откроют, что кто-либо из их благородного дома был фамильяром священного трибунала; собственное же свое сожаление и горечь он выразил в следующем двустишии:
Кресты, прощайте, и мечи, и ветви!
Отныне вы ничто; увы, прощайте!
Зеленые на лиловом поле кресты в форме лилий были отличительным знаком фамильяров; меч, перевитый ветвями оливы и надписью Exurge, Domine, et judica causam tuam [37] , был гербом священного трибунала. И этот герб вице-король приказал немедленно сбить с фасада палаццо Стери.
Нетерпение Караччоло (одного из просвещенных умов нынешнего столетия, — ехидничает Виллабьянка, а таким Караччоло и был в действительности) уничтожить эмблемы и символы института, само существование которого являлось оскорблением человеческому разуму и праву, распространилось даже на старинную картину, висевшую в одной из внутренних комнат здания, и как скоро увидел он, что это портрет старого испанского инквизитора в минуту, когда его убивает преступник ударом железных кандалов по голове, в кои лиходей закован был, отвечая в его присутствии на вопросы, то приказал не мешкая отправить сию мазню в огонь.
37
Воспрянь, Господи, и рассуди дело твое (лат.).
Виллабьянка осудил его (в мемуарах, обращенных, разумеется, к потомкам): всегдашнее неаполитанское мальчишество, подчеркнул он, ребяческая выходка, озорство — весьма типичное для него как неаполитанца, ибо неаполитанский народ всегда был о сколь враждебен против Св. Трибунала!
Так маркиз Караччоло (человек высокого, острого и веселого ума, как говорит Витторио Альфьери; проницательного и светлого разума, как говорит Мармонтель, четких, резких и непоколебимых представлений о положении дел в Сицилии, как можем сказать мы) на миг оказался лицом к лицу с фра Диего Лa Матиной. И не вызывает сомнения, что тот, убийца и — несмотря на это — жертва, внушил ему сочувствие и симпатию; приказ немедленно уничтожить картину объясняется, помимо характерно просветительского стремления искоренить все, что породила в прошлом умственная спячка [38] *, смыслом, тоном, воздействием самой картины, которая, нетрудно предположить, изображала фра Диего одержимым бесовской яростью и жестокостью, а монсеньора де Сиснероса — кроткой, беззащитной жертвой, чуть ли не святым.
38
* Решение уничтожить архив инквизиции, хотя и отвечало воспитанию и характеру Караччоло, было принято не им. Уже из дневника Виллабьянки явствует, с каким облегчением восприняла это событие сицилийская аристократия, и нетрудно вообразить предшествовавшие ему нетерпеливые настояния, официально высказанные верховным инквизитором Вентимильей. Об этом же, кстати, недвусмысленно говорит и Виллабьянка. В Сицилии, правда, на Караччоло все еще смотрят как на «человека, приказавшего сжечь архив инквизиции»: представление, распространившееся с легкой руки историка Исидоро Ла Лумии, который для своего очерка о Караччоло, напечатанного в 1870 г., как-никак работал с дневниками Виллабьянки. Следует, однако, сказать, что образованная часть сицилийского общества в целом относилась к Караччоло холодно, если не враждебно. Разумеется, с должными исключениями.