Смерть инквизитора
Шрифт:
И действительно, он прожил еще двенадцать лет. Но умер все-таки от колики — 16 июля 1629 года.
Тридцатого декабря начался допрос Катерины.
Она вкратце рассказала свою жизнь — до того момента, когда судьба настигла ее в доме Мельци и передала чудовищу-правосудию, которое теперь выдавливало из нее признания. Судьба и, кроме этого, ее стремление к любви, желание во что бы то ни стало быть любимой.
Родилась она в Брони, недалеко от Павии, по другую сторону По. Отец учительствовал в Павии, и потому она могла читать, писать и, следует заметить, также изъясняться лучше, нежели другие, поскольку в протоколах ее речи — наименее запутанные и туманные. Тринадцати лет от роду выходит замуж за жителя Пьяченцы Бернардино Пинотто. Шесть лет спустя муж умирает. Катерина нанимается в прислуги: год служит в доме некой Аполлонии Боско, в Павии, год у владельца остерии в Монферрато, потом четыре — в Трино, в семье торговца мануфактурой. Затем переезжает в Оччимьяно, где живет двенадцать лет. Поступив в дом капитана Джован Пьетро Скуарчафиго, она стала его женщиной — не перестав, конечно, быть служанкой. Каваньоло, как всегда неутомимый в том, что касалось чужих дел, после истории с Вакалло оказавшись в Монферрато,
Катерина, более того, упоминает, что родила капитану троих, и, похоже, только появился третий, Скуарчафиго ее выгнал, бурно отрицая свое отцовство: «Он говорил, что я бывала и с другими и, стало быть, младенец не его». О дальнейшей участи третьего ребенка она не сообщает: вполне возможно, считанные месяцы спустя он умер вследствие лишений, от болезни или и того и другого.
Приехав в Милан, Катерина поступает на несколько месяцев к графу Филиберто делла Сомалья; затем переходит в дом Вакалло («Лучше бы ноги моей там не было!»), где проводит два года. Получив расчет, она, по словам Вакалло и Каваньоло, отправилась в дом графа Альберто Бельджойозо, но Катерина утверждает, что три месяца она находилась в доме Федерико Рома, откуда ей пришлось уехать в Оччимьяно — по зову Скуарчафиго и для получения денег, «заработанных моим потом», которые она, как видно, давала в долг. И добавляет: «Я туда поехала еще и для того, чтобы увидеть своих двух дочерей».
Пробыв там два месяца, она возвращается в Милан. Одиннадцать месяцев на службе у лекаря, тринадцать — у капитана Каркано (три капитана было в ее жизни, но лишь на этого она не может быть в претензии — он даже ей дает рекомендацию, благодаря которой ее приняли в дом Мельци), три месяца — у Джироламо Лонато и, наконец, с середины августа, с Успения, — у сенатора Мельци.
Кроме сожаления о том, что нанялась она к Вакалло, которому служила верой-правдой, за что теперь вот и сподобилась всех этих мук, звучит в ее рассказе лишь единственная нота раскаяния: когда она упоминает, что покинула Павию — очевидно, после смерти мужа — из-за собственной же дурости. «Меня увез оттуда парень из Милана» — и больше ничего об этом, должно быть, наиболее мучительном из пережитых ею испытаний.
Что сенатора она околдовала — «дабы оный господин Сенатор любил меня и договаривался бы о плотском», — Катерина не опровергает и вновь рассказывает следователям то, в чем в доме Мельци признавалась уже не раз. Но она считает важным подчеркнуть, что, учиняя колдовство, не замышляла собственно порчи. Она не возражает лекарям, заклинателям и следователям, не утверждает, что желудочные боли и рвота у сенатора — не колдовской, иной, быть может, и естественной природы, либо в силу осторожности, либо полагая, что приключилось недоразумение, к ее намерению ad amorem примешался умысел ad mortem, исходивший, может быть, от самого дьявола, воспользовавшегося ею обманным путем. И, невольно став орудием действенного колдовства, молится она Мадонне с четками и без, приносит ей ex voto [51] серебряное сердечко за семь лир, заказывает мессы во множестве церквей у многих алтарей и особенно взывает к Святому Заступнику, чтобы, избавив сенатора от болей в желудке, «послал еще он избавление и мне». Настолько далека была она от представления о том, что вскоре ее ждет и что в последующие дни чудовищно усугубится.
51
По обету (лат.).
Следователи задают ей иногда вопросы или просто побуждают продолжать. И Катерина не смолкает: с самого начала излагает свою жизнь, добавляет кое-какие подробности, пересказывает более пространно некоторые эпизоды. И естественно, себе противоречит: не по существу событий, не в признании и отрицании своих провинностей, а — вследствие промашек памяти — определяя сроки и очередность фактов, мест и встреч. Что вполне могло бы приключиться с каждым.
Жизнеописание ее ширится и распространяется словно бы концентрически, подобно тому как «тонет груз и словно тонет въяве» [52] , порождая, круги, которые расходятся все шире, пока, коснувшись берега, не исчезнут. Она рассказывает, что начаткам колдовства — лишь тому, что помогло бы привязать к себе мужчину, — обучила ее некая особа из Трино; но подлинной ее наставницей стала Маргерита из Казаль-Монферрато («Была она публичная женщина, красивая, молодая, примерно двадцати одного года»), хотя потом она свела знакомство и с другой, по имени Франческа. И впервые дьявол появляется в ее рассказе будто бы помянутый в момент отчаяния, будто она выбилась из сил или острее ощутила, что ее и в грош не ставят, — дьявол, как бы между прочим — дьявол побери меня! — помянутый и неожиданно с готовностью явившийся. Но по мере продолжения рассказа, повторения каких-то эпизодов, добавления новых дьяволов, дьяволы со своими именами — рожденные, можно сказать, комическим воображением, как в двадцать первой песне «Ада», — повисают, вырастают, возникают из всевозможных мест, во все моменты жизни Катерины, составляют ее сущность, стиль и сладость. Разумеется, она заметила, что судьи очень расположены беседовать о дьяволе и о его любовных подвигах, и потому припоминает все, что только может относиться к дьяволу: ужасы, услышанные ею в детстве, зимними вечерами сидя у огня, истории, рассказанные проповедниками и ее наставниками, сны, восторги доставшихся ей мгновений человеческой любви, прибавляя, вне сомнений, и фантазии, подсказанные знаменитым чужеземным заклинателем, допрашивавшим ее в доме Мельци.
52
Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай, песнь 3, 123-й стих.
Среди прочего Катерина снова рассказывает, как Маргерита околдовала графиню Лангоско и как она ее сопровождала в ту ночь, когда Маргерита отправилась натирать графиню той нечистой мазью. Рассказывает обстоятельно, описывая также и того, кто дал Маргерите гнусное задание опутать графиню чарами: «То был красивый господин, высокий, с рыжей бородой, хорош собой, с прекрасными глазами, лет сорока, весь в черном». Но затем, описывая скачку в ночи на вороном коне, извлеченном Маргеритой из пустоты, Катерина объясняет, как оказалась на земле, среди колючек, по-иному: «Проскакав, должно быть, милю, стала чувствовать я, что жжется оный конь, и сказала: «О Иисусе Мария, горячо», и тотчас сгинули и конь, и Маргерита, и очутилась я в гуще колючек, а было часа два уж за полночь». Как тут не подумать, что повод, побудивший ее помянуть Иисуса и Марию, изменяет она инквизиторам в угоду, преподнося им коня, который, будучи исчадием ада и возникнув из адского пламени, должен был во что бы то ни стало жечься, как утюг?
Судьи расхождения не замечают, возможно объясняя его большей искренностью Катерины, уступившей им, их аргументам и тем средствам, которыми они располагают для выяснения истины. Но вскоре Катерина вновь себе противоречит: обнаружив, говорит она, наутро после пресловутой ночи, что находится неподалеку от Мортары, она отправилась туда, оттуда же — в Павию, где провела три месяца у брата, чтобы потом вернуться в Оччимьяно, куда вызвал ее Скуарчафиго, так как одна из дочерей ожгла себе ногу. Поскольку данное противоречие не способствует установлению истины — то есть лжи, — судьи его замечают. Уличенная, она поправилась: поехала не в Оччимьяно, а в Милан. И очевидно: перепутала она порядок в силу непосредственной ассоциации подробности придуманной — про обжигающего коня — с действительной — ожогом дочери.
После этого Катерина взмолилась: «Синьор, измучилась я — оттого, что столько на ногах, от голода, от всех мытарств, так что пускай дадут передохнуть мне и поесть, и тогда скажу я правду вам о том, что знаю».
Просьбу удовлетворяют. Препоручают ее вновь жандармам, и те водворяют ее обратно в карцер.
На следующий день допрос возобновляется, бойкий и плодотворный, с того, на чем был прерван: содружество с Маргеритой, чему она от нее научилась, совместные их деяния. На сей раз Катерина описывает Маргериту подробней: девица двадцати одного года, с красивыми черными глазищами-сливами, полная, брюнетка, одета в желтое, года два как замужем. Однако полная в тогдашнем смысле слова, то есть белокожая, румяная, с пышным, роскошным телом — в общем, не худая, а, точней сказать, цветущая, какие нравились тогда и нравятся теперь — правда, ныне женщинам все меньше дела до того, что думают о них мужчины.
Несмотря на молодость, Маргерита была безукоризненно профессиональной ведьмой (те, кому по вкусу модное сегодня слово «профессионализм», могут применять его и говоря о колдунах былых и нынешних времен). Имя ее искушает нас приняться тут играть в цитаты, ссылки и ассоциации. Но не будем утомлять читателя — в том числе и потому, что может он проделать это сам.
Катерина знала Маргериту до того, как они отправились на виллу графини Лангоско для наведения порчи, от которой спустя годы та не только не оправилась, но, сохраняя в неприкосновенности свою добродетель, находилась, что называется, на волосок от смерти. Почуяли друг друга и свели знакомство Катерина с Маргеритой благодаря излюбленному дьяволом и предопределенному им сродству, поскольку обе они уже были знакомы с черной магией. Однако Маргерита, как уже сказано, достигла абсолютного профессионализма и занималась этим по заказам клиентов, за плату, Катерина же — все еще с любопытством, с изумлением и, в общем, по-любительски.
Приобщил к этому делу Катерину («Наконец-то мы услышим истину!» — подумали, должно быть, судьи) некий Франческо, изгнанный из родных мест за то, что порешил он собственного дядю, посещавшего ночами Катерину в Оччимьяно (и выходит, Скуарчафиго обвинял ее не зря): однажды вечером, в отчаянии от того, что Скуарчафиго угрожал прогнать ее из дому, услышав от Франческо, что тот ее избавит от такой опасности, пусть только скажет, как готова расплатиться, Катерина согласилась на любую плату, подразумевая деньги. Франческо же имел в виду совсем иную цену: придя через неделю, он вынул из чулка листок бумаги, иголку и сказал, что она должна будет продать свою душу дьяволу, тогда не только Скуарчафиго оставит ее в доме, но в конце концов и женится на ней. Катерина не раздумывала: как велел Франческо, уколола до крови палец левой руки, он обмакнул в ее кровь иголку, вывел на бумаге пять букв, передал иголку ей, чтобы она нарисовала круг, и тогда в облике высокого безобразного человека явился дьявол, «но не промолвил мне ни слова и в одно мгновение исчез; не видела я более и оного Франческо и даже слышала, что будто бы он умер». Каковы были пять букв, написанных Франческо, она не помнит, по поводу же круга говорит, что понимала: нарисовав его, она обязана будет предаться дьяволу душой и телом. Телом, «как потом и делала», с тех пор как дьявол начал ей являться «по-привычному» и посулил ей много плотских радостей: «И с той поры я не отказывала никому, кто б у меня ни попросил». Что касается «договоренности» с дьяволом, то признает она, что совершила это лишь однажды, с большой приятностью («Гораздо большую приятность чувствовала я, когда со мной договорился дьявол, чем когда то бывали мужчины»). Рассказ ее о том единственном соитии, не исключено, покажется диковинным, но он почти наверняка навеян россказнями ворожей, а то и просто каким-нибудь руководством для инквизиции. И даже в случае, если картина эта — плод ее воображения, греза или бред, то, несомненно, как и многое, о чем она поведала, — невероятное и отвратительное с нашей точки зрения, а с инквизиторской, конечно же, правдоподобное и приятное — внушена она ей страхом, ужасом и болью.