Смерть инквизитора
Шрифт:
С некоторых пор образовался — и усугубился в этом веке — пагубный круговорот: старинные небылицы и легенды, чудесные и страшные истории — народные поверья — стали представляться католической Церкви угрозой, элементами некой религии зла, противостоящей не какой иной, как католической религии добра. И представились — были представлены — стародавние эти выдумки как угроза по той очевидной и вечной причине, что всякая тирания испытывает надобность создать для себя оную, дабы на нее указывать как на источник тех несправедливости, нищеты и несчастья, от которых ее подданные страдают по ее же собственной вине. Поверья эти, без сомнения, распространялись — но по мере ускорявшегося нарастания несправедливости, нищеты и несчастья, порождаемых господствующей системой. Что-то вроде: испытав религию добра, несущую нам столько бед, попробуем, не лучше ли религия зла. Это может показаться просто фразой, банальной или грубой, но истины она отнюдь не лишена и отражает происходившее в сознании отдельных людей и небольших сообществ. В самом деле, Катерина Медичи обращается к дьяволу в минуты крайней усталости и отчаяния,
Почерпнутые из народных преданий и бреда отдельных лиц, поверья эти учеными служителями церкви аккуратно систематизировались и описывались, затем переходили к проповедникам и — как бы удостоверенные, заверенные — возвращались к народу, распространяясь таким образом еще шире. Прискорбный порочный круг. Сравнивая веру в мазунов с верой в колдовство, Мандзони пишет в XXXII главе: «Цитировали сотни разных авторов, которые по-ученому трактовали или случайно упоминали про яды, чары, зелья, порошки: Чезальпино, Кардано, Гревино, Салио, Парео, Скенкио, Цакиа, наконец, рокового Дельрио, который, если бы слава авторов создавалась на основании соотношения добра и зла, рожденных их творениями, должен был бы считаться одним из самых знаменитых, — того Дельрио, чьи ночные бдения стоили жизни гораздо большему числу людей, чем поход иного конкистадора; того Дельрио, чьи «Магические изыскания» (сжатый очерк всего того, чем бредили в этой области люди вплоть до его времени), сделавшись наиболее авторитетным и неоспоримым источником, более чем столетие служили руководством и могучим вдохновителем к «законным» диким расправам, кошмарном и долго не прекращавшимся». И, выражая лучше нас то, что пытаемся мы выразить, добавляет: «Из вымыслов простого народа люди образованные брали то, что не шло в разрез с их собственными понятиями; из вымыслов людей образованных простой народ брал то, что мог понять и что понимал по-своему; и из всего вместе образовался огромный и запутанный клубок общественного безумия».
И стоило бы скрупулезно проследить, сколько всевозможных подробностей и представлений перекочевали таким порочным путем из «Магических изысканий» иезуита Мартина Дель Рио в сделанные Катериной в угоду инквизиторам признания о себе, о своей деятельности «профессиональной ведьмы».
Хотя Катерина подтвердила то, в чем покаялась в доме сенатора, добавив новые подробности насчет наведенной на сенатора порчи и открыто признав два факта, ставшие несокрушимыми столпами обвинения, — что она подписала кровью договор с дьяволом и что, осознавая, с кем имеет дело, «договорилась» с ним и испытала величайшее наслаждение, — поставленный в известие об этом Капитаном Юстиции сенат распорядился тем не менее, чтобы угодным курии образом и в удобное для нее время Катерину подвергли пыткам с целью выяснения иных истин. Однако «пытка есть не способ обнаружения истины, а предложение сознаться в преступлении как преступнику, так и невиновному, и посему ведущий не к обнаружению истины, а, напротив, к ее сокрытию» — что судьи знали и тогда, до того, как Пьетро Верри написал свои «Рассуждения о пытках», известно это было испокон веков. Умом и сердцем понимал это всегда и всюду каждый не лишенный оных человек, и немало находилось пытавшихся уведомить, предупредить об этом тех, кто был умом и сердцем обделен.
Но сенат и курия стремились не дознаться истины, а сотворить чудовище — олицетворение наивысшей степени дьявольщины, профессионального зла, которым бредили изобилующие классификациями и описаниями руководства по демонологии. В общем, Катерину пытками старались вынудить к подобному же бреду. И ей не остается ничего иного, как требования эти исполнить. Поскольку в распоряжении, отданном сенатом, названы два вида пыток — веревкой и доской, какой из них подвергли Катерину, мы не знаем — может быть, обеим. После чего она вновь заявляет о своей готовности сказать всю правду. И начинает с сообщения, что найденное в сундучке ее письмо прислано ей братом Амброджо, написано рукой его сына Джованни и речь идет в нем о здоровье ее мужа, Бернардино Пилотто, «который бил баклуши, а я должна была из кожи лезть, чтоб содержать его» (и непонятно, то ли муж ее на тот последний день 1616 года уже умер, как она утверждала прежде, то ли еще жив — что заставляет усомниться, будто пытка может прояснить даже самые маловажные истины).
Дальше она уточняет, что к ней был приставлен определенный дьявол — Люцифером самолично, но упорно отрицает, что бывала на «barilotto», что точно знает рецепт для избавления сенатора от болей и что вкладывала «спутанные» вещицы в подушки и матрас сенатора в присутствии дьявола (но не опровергает, что «спутывала» их при нем); тогда судьи отдают приказ подвергнуть ее снова пытке — на этот раз известно нам: веревкой, — утверждая, что говорит она неправду и «немыслимое дело, чтобы порчу навела она только на тех, о ком на сей момент известно». И когда веревку, обвившую ее правую руку, стали затягивать, она попросила: «Развяжите, я скажу правду». И заключалась эта правда в целом перечне имен: граф Альфонсо Скарамуццо, Франческо Савона, Франческо Мателотто, Джакомино дель Россо — слуга графа, некие Бартоломео из Трино, Джованни Феррари — кучер графа делла Сомалья, Уго — слуга Федерико Рома, Пьетро Антонио Барлетта, живший в доме Скуарчафиго, — их всех она околдовала. Призналась она также в том, что однажды сделала аборт, и с этого начался еще один перечень — детей, которых она погубила ворожбой в Оччимьяно, в то время как в Милане, говорит она, «испортила я лишь двоих детишек», одного до смерти, другого же спасли, «потому что отвела я чары». Двоих, да не двоих — она перечисляет дальше, называет имена, улицы или кварталы. И — «я все скажу, пусть Ваша милость не приказывает мучить меня дольше» — признается, что она была на «barilotto» раз двенадцать.
«Barilotto». Ее уже об этом спрашивал знаменитый болонский заклинатель, и Катерина, отрицая, что была на нем, и, вполне возможно, заявив, что ничего о нем не знает, вероятно, получила объяснение и описание, которое ей сослужило службу (службу страшную, приблизившую ее казнь) при создании картины, которую теперь она рисует судьям. И не то чтобы мы думали, будто Катерина действительно не знала, что такое «barilotto» — венец тогдашних домыслов о ведьмах простонародья и ученых мужей. Слово это, вероятно, встречается впервые в письме Джованни да Беккариа, отправленном 24 октября 1496 года и адресованном Лодовико иль Моро, где сообщает он, что обращался за советом к «одному шуту — из тех, которые, как говорят они, бывают в Берлото», то есть к одному из колдунов, бывающих на «barilotto», что означает периодическое сборище ведьм, колдунов и дьяволов — вакханалию, оргию, шабаш с надругательством над Крестом, неумеренной едой и выпивкой, противоестественными совокуплениями. И заправлял всем, восседая на троне, по-царски разодетый Сатана, чтимый, как божество.
По представлениям тех, кто в это верил — а таких было немало, — на ломбардском «barilotto» творилось ровно то, что разыгрывалось, по слухам, под ореховым деревом в Беневенто. И то дерево, его легенду Катерина, несомненно, держит в голове, говоря, что «barilotti», в которых она участвовала, разворачивались под ореховым деревом.
Тот, кто желает больше знать о «barilotto» и об ореховом дереве в Беневенто, может обратиться к «Охоте на ведьм» Джузеппе Бономо и «Земле обетованной» Джузеппе Коккьяра. Мы же опустим описание, во всех подробностях представленное Катериной судьям, поскольку удовольствия, полученного, безусловно, ими, испытать ни в коей мере не способны. Но нас интересует это слово, то, как данное его значение исчезло из словарей итальянского языка — при условии, что кем-нибудь оно когда-то было учтено.
Однако следует заметить, что хотя оно исчезло или так и не попало в словари, то значение, которое по-прежнему употреблялось, содержало смутный на него намек. Barilotto или barilozzo, гласит словарь Батталья, центр мишени, кружок малого диаметра для стрельбы из ручного оружия. Но, можем мы добавить, barilotto в более широком смысле — будка, в каких на ярмарках стреляют по мишеням.
И, помню, в моем детстве, когда на праздники в честь покровителя городка бродячие комедианты устанавливали карусели, балаганы, где проходили лотереи и состязания в силе и ловкости, а также будки для стрельбы в цель, о посетителях последних говорили чуть ли не как о распутниках. Такой-то ходит в «barilotto» — будто бы в очаг порока. И сейчас я понимаю, почему, припомнив вдруг те будки, где приглашали испытать себя в стрельбе, охотно перезаряжали карабин, протягивали его стрелку с кокетливой улыбкой, шутливо комментировали выстрелы неизменно дерзкие бабенки, силуэтом и расцветкой напоминавшие дамочек Маккари. И поэтому наведываться в «barilotto» значило бывать там ради них, приходя в их кратковременном обществе в греховное возбуждение.
Ради того, чтобы придать необходимой судьям истине большую правдоподобность («Ужасные слова, тяжесть которых не понять без некоторых общих пояснений, к сожалению весьма пространных, о ведении дел в уголовных судах того времени» [53] , — пишет Мандзони в «Истории позорного столба», к которой мы не устанем отсылать читателя по множеству причин, в силу каковых мы все это и пишем, — а в данном случае еще и с тем, чтобы раскрыть вам смысл, в те времена присущий этому «ужасному слову»), — так вот, дабы придать ей большую «правдоподобность», Катерина лихорадочно, с бредовой ясностью ума следует системе — что есть верный способ погубить себя, отрезать себе всякий путь к отступлению, — принужденная к этому страхом и болью. Системе представления как умерших и заболевших от наведенной ею порчи тех детей и взрослых, чья смерть или болезнь приходит ей на память, так что судьям нужно только вызвать родичей покойных и тех, кто все еще болеет или лишь недавно излечился, для получения так называемых доказанных улик того, что Катерина — ведьма, отличающаяся неслыханной и беспричинной злобой, опасная для общества. Как это и произошло.
53
Мандзони А. Избранное. Пер. Г. Смирнова: М., «Худ. лит.», 1978.
Вот Андреа и Доменико Бираго, дед и отец младенца, испорченного Катериной, но не до смерти. Говорит Андреа: «Знакомство свел я с Катериной, в ту пору прислужницей моего хозяина, тому примерно года два. Действительно, синьор, есть у меня трехлетний внук, и, подлинно, хворал он в первый год, должно быть месяц, невесть какою хворью… Лекарей к нему не звали, Катерина же в то время обреталась в доме хозяина и заходила приголубить малыша». А вот — Доменико: «Есть у меня сыночек по прозванию Джероламо, ему три года, и, когда шел первый, занемог он и недужил больше трех недель. Захворал он нежданно, как кончали собирать виноград, и, хотя без лихорадки, все худел и худел, сделался беспокойный, скучный, и будто выпучились у него глаза, но только стал я думать, уж не сглазили ль его, и порешил спросить совета у того, кто в оном деле смыслит, как сам собой пошел он поправляться и излечился вовсе, да только так мы и не уразумели, с чего мог приключиться с ним такой недуг». И, отвечая на вопрос, он говорит: «И впрямь, синьор, как Катерина, которая была тогда хозяйская прислуга, выходила к нам, уж так она голубила сыночка».