Смерть инквизитора
Шрифт:
Из Палермо я улетела в Милан. Каждый день звонила Марии, каждый день спрашивала в книжном магазине, появилась ли наконец «Одна простая история», но все отвечали, что ждут завтра, послезавтра. И в Палермо ждали каждый день. 18 ноября я ужинала у известного критика Франко Фортини, который получил книгу — иногда критикам посылают раньше, мне эта маленькая книжка показалась замечательной, в ней Шаша как бы подводил итоги своей работы, своей борьбы за правду и справедливость. Я позвонила Марии 19-го утром и сказала, что сейчас кончила читать, что книга замечательная и что я тотчас начну перечитывать второй раз. Она говорит: «Пойду скажу Леонардо».
О том, как все было дальше, мне рассказал один из ближайших друзей Шаши и один из самых знаменитых фотографов Италии — Фердинандо Шанна. Он живет в Милане, но 19 ноября было воскресенье, он весь день пробыл у них, вернулся в Милан последним самолетом. Леонардо при мне еще сидел на диване, тут он
Шанна позвонил мне 20 ноября в 8 часов 10 минут утра, сразу после того, как ему сообщили, и за полчаса до того, как о кончине Леонардо Шаши известило радио. И приехал ко мне. Никогда не забуду, что он приехал, привез мне свою книжку избранных фотографией Леонардо и пробыл со мной пару часов. Он не хотел оставлять меня одну, и тут уже можно было не сдерживаться, а плакать вместе.
Похороны были назначены на вторник 22 ноября. Я не поехала туда, потому что воображала, что будет: обычная риторика. Даже смерть, даже последнее прощание могут вылиться в почти светскую церемонию, и считалось как бы престижным присутствовать на похоронах такого человека. Кто горюет, вряд ли произносит речи. Но меня попросила туринская «Стампа», в которой Леонардо часто печатался, и я продиктовала им статью, напечатанную в день похорон. Статья прозвучала как вполне сознательный вызов, который отлично поняли, кому следовало понять. А церемония похорон, кстати, была именно такой, какой я ее себе представляла, потому что очень люблю итальянцев, но никак не идеализирую.
Потом — конгресс в Агридженто. Тут я жила у Марии несколько дней и до и после конгресса. Было очень хорошо и бесконечно грустно. Мне было тяжело расставаться с ней, но надо было непременно поехать на север — в Милан, Турин. Мы часто перезваниваемся, она знает, что у нас выйдет этот том, и рада. Ни она, никто из семьи, никто из самых близких друзей не умеет читать по-русски. Но по крайней мере будут судить о составе тома и, надеюсь, будут довольны.
Когда мы прощались с Марией, она все спрашивала: «Но ты вернешься, ты вернешься?» Не знаю, вернусь ли я. Будем верить в судьбу со всем тяжелым, но и со всем хорошим, что она нам готовит. Одно я могу сказать уверенно: Се ne ricorderemo di questo pianeta.
Цецилия Кин
1 октября 1990 г.
Москва
СМЕРТЬ
ИНКВИЗИТОРА
А равно поведать тебе про Инквизицию и сказать вред от чинимого в сем королевстве Инквизитором и сановниками его произвола касательно преследования судом и что не было у нас никакого способа апеллировать и что дожили мы до величайших на свете беспорядиц в сем городе и что Инквизитор и все иже с ним только и делали что отымали деньги.
А равно сказать тебе что никогда с оною Инквизицией не примиримся…
Сенат Палермо — Антонелло Ло Кампо, послу при Карле V
Терпение Хлеб и время
Эти слова, нацарапанные на стене в одной из камер палаццо Кьярамонте, который занимала с 1605 по 1782 год инквизиция, удается расшифровать в 1906 году Джузеппе Питре в числе других надписей — слов отчаяния, страха, предостережения, молитвы, — перемежающихся рисунками — ликами святых, аллегориями, предметами воспоминаний или грез.
Думай о смерти.
На свете нет спасения.
Знай, что тут предают пыткам и…
Памятуй, что тут предают пытке…
Упреждаю вас, что тут сперва предают пытке…
Имей в виду который новичок.
Innocens noli te culpare; Si culpasti, noli te excusare;
Verum detege, et in D.no Confide [3] .
3
Если ты невиновен, не обвиняй себя; если обвинил себя, не оправдывай; открой истину и уповай на Господа (лат.). (Здесь и далее прим. перев.)
Быть ослом.
Mors, ubi est victoria tua? [4]
Три камеры, густо испещренные надписями и рисунками в два — и даже более — слоя. Питре понадобилось шесть месяцев на их расшифровку и атрибуцию; но работа «О священном трибунале в Палермо и об одной из его тюрем» к моменту смерти Питре, который скончался спустя десять лет, осталась незавершенной (посмертное издание, подготовленное Джованни Джентиле, к тому же изобилует опечатками). Уже стариком Питре посвятил волнующее исследование волнующему вопросу — темной, безымянной, ужасающей трагедии, — и благодаря его терпению и старанию в ней проступили некоторые лица, некоторые имена: просвещенный Франческо Баронио, или Бароне, поэт Симоне Рао. Первому Питре приписал ряд рисунков, изображающих святых и сопровождаемых краткими и точными житийными деталями, молитвами в латинских двустишиях; второму — октавы на диалекте, полные мучительного отчаяния, например такую:
4
Смерть, где победа твоя? (лат.).
Могильный холод каменного дна Сдавил мне сердце болью леденящей. Предупреждает надписью стена:
Оставь надежду всяк, сюда входящий.
Ни солнце не заглянет, ни луна,
И бодрствующий вопиет, и спящий.
Желанная свобода — где она?
Увы, слабеет свет ее манящий.
Похоже на то, что ни Симоне Рао, ни другие узники, оставившие на стенах камер свидетельства своих чувств (эти надписи и рисунки Питре называет тюремными палимпсестами), не оценили по достоинству удобств, какие предоставляла им инквизиция; более того, если основываться на утверждении, следующем ниже, это были маньяки под стать тем, которые украшают сегодня своими именами и мыслями стены знаменитых памятников архитектуры и общественных уборных.
Тюрьмы инквизиции никогда не были тайными застенками, какими их принято считать; они состояли из просторных камер, светлых, чистых и обставленных. Во многих случаях заключенные привозили свою мебель, и желающим неизменно разрешалось пользоваться книгами, бумагой и письменными принадлежностями.
Сказано это не последним инквизитором или кем-то из его фамильяров, а нашим современником, испанским писателем Эухенио Д’Орсом в книге “Epos de los destinos” («Эпос судеб») [5] *, где личные эпические судьбы вливаются в эпическую судьбу испанского народа, образуя общую судьбу Испании. И одна из этих личных судеб — судьба кардинала Хименеса де Сиснероса, регента Кастилии по смерти Фердинанда Католика, великого инквизитора, основателя университета в Алькала-де-Энарес; в свойственном ему стиле Д’Орс называет его рукой, задушившей Испанию и в то же время поддержавшей ее. Как можно одновременно душить и поддерживать — загадка прозы Д’Орса (чтобы не сказать — загадка мысли). Рука, которая душит, поддерживает труп, и только труп, — разве что ей не хватит силы довести дело до конца. Вот почему нам кажется, что другой наш современник, Америко Кастро, лучше объяснил проблему удушения:
5
Авторские примечания, помеченные цифрой со звездочкой, см. на с. 78.— Прим. ред.
* В той же книге — другой перл Д’Орса об инквизиции: «…следует помнить, что инквизиция в Испании была институтом скорее не религиозным, а политическим; и не столько политическим, сколько воспитательным; не столько воспитательным, сколько полицейским». За этим по-мышиному юрким слогом, за этими тонкими наблюдениями — большие возможности Д’Орса, они помогают, когда он говорит о барокко, и решительно мешают, когда говорит об инквизиции. Историк-иезуит Хуан де Мариана, писавший в конце XVI века, значительно опередил Д’Орса (и, надо сказать, кое-кого из наших историков) в понимании инквизиции. Да, он — с оглядкой — называл ее «спасением, ниспосланным Небесами», однако добавлял: «Паче всего удивительно было, что дети платили за преступления отцов; что неизвестен был и не упоминался тот, кто обвинял, не вызывали и свидетелей, — все противуположно тому, как издревле в судах полагалось. Кроме сего, новым было, что подобные грешники каралися смертною казнию; неприятное же самое в том состояло, что по причине тайных сих дознаний утрачивалась свобода слушать и говорить, поелику были в городах и деревнях люди, кои задачу имели сообщать, что просходит: в этом некоторые видели рабство тягчайшее и смерти подобное».