Смерть Калибана. Повести

Утром Николай, идя в правление, заглянул на почту. Галина, хмурая, с недовольной миной на лице, не ответив на приветствие Николая, молча кивнула:

– Вон там твоя макулатура! – и, помолчав, добавила: – На телеграф зайди. Телеграмма тебе со вчера лежит.

– Вот те раз! Чего ж не принесли?

– Куда? Домой тебе, что ли? Волчару свою сначала посади на цепь да в дом запирай! Хватит с нас подранных фуфаек и юбок!

– Ну, к Терёхину хотя бы занесли, мне бы сразу отдали!

– Угу! Может, к твоей Маньке сразу бежать? Сказать,

– Какая любовница! Чего ты несёшь, язви тебя в дробину! Опять подралась со своим «кренделем», так на людей с утра бросаешься!

Панька, Галинин муж, прозванный «кренделем» за крутосогнутую спину, частенько, погружаясь в запои, буйствовал, сетуя на свою, как он сам любил говорить, «людьми изломанную» жизнь. Донимая этим своих домашних, мать с женой, детей и прочую живность, водившуюся в хозяйстве в образе старого, облезлого кота, не выбирал средства для вразумления им своей несчастной доли. В такие моменты, Панкрат, истошно вопя, чем ни попадя под руку, крушил всё, до чего мог дотянуться. Слава богу, его спина, согнутая мощным артритом, и, под стать ей, малоподвижные ноги из-за той же болезни суставов, не давали развернуться буйному норову Панкрата во всей силе. Заработал он свои болячки как-то осенью, после опорожнения трёхлитровой бутыли браги, заснув на крыше дома, где её прятал. Мокрой купели с пронизывающим ветерком оказалось достаточно, чтобы живчика-мужичка всегда шустрого и вездесущего, судьба угомонила до старческой немощи. Галина, приспособившись к такому образу существования, прятала подальше от муженька всё, что можно было перевести из утвари и мебели в хлам и осколки. Сама, беря в охапку мамашу и дочь, выбегала со двора в огород. Вслушиваясь в звуки, раздающиеся в доме, терпеливо пережидала приступ белой горячки её «божьего наказания»!

Панкрат, не всегда был таким. За ним водилось несколько малоприятных черт характера, – тугодумство и заполошность с некоторой долей плохо спрятанной зависти ко всем, кто, по его мнению, был удачливее в делах. Но всё это, некоторым образом компенсированное его ласковостью и умением быстро забывать обиды, делали Панкрата вполне сносным в любой компании. Только этим, (да и года подпирали), можно было объяснить решение Галины выйти замуж за «артиста», после долгих и безуспешных попыток обратить на себя внимание Николая. Оказавшись в тугом клубке деревенских взаимоотношений, от которых, в силу их местечковости и спрятаться-то было некуда, Николай не хотел после «дембеля» портить жизнь какой-либо девахе. Сама его жизнь казалась ему сплошным боевым походом, с перерывами на будни дневной мелочёвки-реальности.

Галина не могла до сих пор простить ему своего поспешного замужества. Каждый раз, видя Николая, срывалась на злые, колкие реплики в его адрес. На большее у неё не хватало сил. После таких стычек она частенько исчезала с почты куда-нибудь, чтобы выплакать своё неизбывное, бабское горе…

Из телеграммы, которую получил Николай выходило, что к нему на побывку едет однополчанин, с которым в бытность свою в «горячей афганской точке» на пару протирали сиденья мощных «Уралов» и БМП. Владимир приезжал к нему регулярно и, преимущественно, без предупреждения. Но сейчас, видимо, не желая связывать Николая своим присутствием, сделал упреждающее послание, в котором без обиняков, интересуясь его семейным положением, весьма конкретно спрашивал: «Прошёл слух тчк что ты пень замшелый тчк наконец-то женился тчк приездом не помешаю тчк в два дня ответь тчк молчание согласие тчк».

«То-то Галина взрыкивала сегодня! – усмехнулся Николай. – Нечего было давить на меня тогда – распишемся, распишемся». Он свернул телеграмму и сунул в карман куртки. «С чего это он взял, что я охомутался? Приедет, – я ему вправлю мозги…».

Вечером Николай зашёл к Сереге-трактористу. У него имелся мотоцикл с коляской, по поводу чего и состоялся разговор. Хитрован Серёга, малость покумекав, спросил:

– А свой-то чего драндулет не используешь?

– Аккумулятор сдох, язви его в дробину! – Николай досадливо махнул рукой. – Ну, так как?

Серёга завёл глаза к потолку и хмыкнул:

– Правильно говоришь «как»! В этом-то и весь смак! Бензин, амортизаторы в передней вилке слабенькие, ну, и потом, резину где сучком пропорешь…

Но, чувствуя, что выдал для Николая достаточно страховки, подытожил:

– Пузырь сейчас, пузырь после возврата и аппарат твой. Договорились!

– Договорились…

В райцентр, куда электрички прибывали всего пару раз в день, Николай приехал ни свет, ни заря. Он не ошибся в своих предположениях. Уже издали он увидел среди редкой стайки прибывших коренастую фигуру Владимира.

– Ну, лось, ты даешь! – тиская друга, утробно прогудел Николай. – Во сколько же ты выехал? С ночи, что ли, сидел на вокзале?

– Вот что значит, лесовичок ты мой замшелый, твоё великое сидение в медвежьем углу! Совсем одичал! Тачку я на утро заказал к подъезду и в пять минут был уже в поезде, даже успел классно выспаться. Ну, всё-всё, кости переломаешь!..

Владимир вырвался из объятий Николая. С удивлением, осмотрев железную конструкцию, стоявшую позади, спросил:

– Это что за бронтозавр? А твой где?

– Где, где, – пропил! Подумал, – всё равно, этот лосяра раздолбает за неделю мой моциклет, гоняя по лесу, так уж лучше, пока он новый, пользу хоть какую-нибудь получить с него! Давай, загружайся!

Трясясь в коляске, Владимир всю дорогу пытался разговорить своего друга, но тот только хмыкал и довольно улыбался. Он наслаждался присутствием Владимира, как будто тот был частью его личности, долго, будучи недоступной, и вдруг заново обретенной. Глядя на чуть раздобревшее, с наметившимися мешочками под глазами, на пробившуюся седину в волосах, Николай всё еще видел в этом человеке того давнишнего, вечно голодного, худого, со следами пота на запылённом лице, лейтенантика…

Едва войдя в дом, Николай бросился собирать на стол, что припас накануне. Картошка в чугунке ещё дышала парным теплом, и кучка зеленого лука высилась на столе, рядом с накрытым полотенцем караваем ржаного хлеба. Грузди и маслята в стеклянных банках манили своим незамутнённым цветом, сохранившимся в первозданности и такими же тонкими, четкими, без изломов и крошева, очертаниями. Присутствовали на столе и емкости поизящнее, четвертных размеров бутыли, наполненные по горлышко прозрачным содержимым, а рядом, притулившись к ним, как испуганные детки, глядящие из-за мамкиного подола, стояли гранёные стопочки. И, конечно же, в жбане, изготовленном, судя по виду, из дубовых дощечек, таился ядрёный квас.

На особом блюде Владимир узрел несколько жареных птичьих тушек, и тут же, по соседству, на другом блюде пол-окорока со шматком сала, уже нарезанным и потому источающим одуряющий аромат по всей избе.

Устрашенный обилием снеди, выставленной на столе, Владимир удивленно протянул:

– Ну, Коль, нашу бы сейчас роту сюда! И кому же ты столько наставил, ведь жрать – дело свинячье, а мы сейчас вот что употребим!

И, протянув Николаю привезённый рюкзак, скомандовал:

– Раз-вя-зать!