Смерть машиниста
Шрифт:
— До последней минуты?
— Тут уж неизвестно, где первая минута, где последняя.
— И что же, не было минуты или секунды, когда он понял, что не успеет?
— Может, конечно, и была такая минута или секунда, но мы о ней ничего не знаем… Может, он решил остаться в локомотиве, а может, и выпрыгнул бы в последний момент, да не успел. Поскользнулся, дверь заклинило. Мало ли что бывает…
— Интересно ты рассуждаешь! — сказала с обидой Марина. — В таком случае, какая же разница между машинистом
Один выпрыгнул, а другой поскользнулся и не успел, вот тебе и героизм?
— Гм, — произнес Малинин, по это «гм» относилось уже не к спору, а к тому, что он увидел в номере: следователь в синей униформе, строгий, чинный, сидел за столом перед незнакомой женщиной. Ермаков вопросительно поднял голову, посмотрел…
— Это кто? — испуганно прошептала Марина.
Ермаков подождал, пока закроется дверь, исчезнут эти двое с удивленными лицами, и снова повернулся к женщине.
— Значит, накануне был выходной день. Накануне, восьмого?
— Да.
— Как он его провел?
— В постели провел, отсыпался.
— Испытывал дефицит сна?
— А как же.
— На усталость жаловался?
— Жаловался.
— Предыдущий рейс был ночной?
— Он сам себе ночной устроил. С крестным на рыбалку.
— Бутылочку, как водится, прихватили?
— Никакой бутылочки.
— Откуда знаете?
— Непьющий был.
Вдова взглянула коротко, словно хотела попять, много ли еще вопросов в запасе. Он ничего не увидел в ее глазах, никакого страдания. Только спокойствие да тоскливую скуку.
— Ну, хорошо, — сказал Ермаков. — И все-таки, как он провел выходной? Не в постели же весь день?
— Наверно, не в постели.
— Наверно?
— Точно не скажу, я па работе была. Как утром ушла, и до самой ночи.
— Что за работа такая до самой ночи?
— Официанткой я в «Кавказском».
— Восьмого, получается, вы с ним практически не виделись.
— Виделись. Зашел к концу смены. Я уж кассу сдавала. Смотрю, сидит за столиком, улыбается. «Девушка, обслужите клиента!»
— Настроение хорошее было?
— Это вам важно?
— Очень важно.
— Ну хорошее. Сначала так показалось.
— А потом?
— Потом домой возвращались — всю дорогу молчал. Вдруг как в рот воды набрал…
— Что это он?
— Не знаю. И у самого дома схватил, чуть не задушил.
— Как схватил?
— А так, обнял и держит. И ни слова.
— Скажите, пожалуйста, как вы жили в последнее время? Не было разладов или какой-то, скажем, крупной ссоры? Я просто хочу понять его самочувствие, потому спрашиваю.
Вдова лишь пожала плечами. Похоже, она не нуждалась в извинениях. Ей было все равно. Он мог задать
— Скажите, Лариса Васильевна, — продолжал он, — а не было такого, только прошу меня правильно понять… Ну, чтоб он, допустим, вас ревновал?
— Ревновал? — В глазах ее наконец что-то мелькнуло, какой-то интерес. — Меня ревновал? Вы почему спросили?
— Я говорю даже не о ревности. О беспокойстве, что ли. Он ведь мог испытывать беспокойство, пусть необоснованное… Вы красивая женщина, и потом — профессия… Ваша профессия и его профессия с частыми отлучками…
— Нет, — сказала она твердо. Но Ермаков понял, что попал в точку. Или почти в точку.
— Итак, вы вернулись домой… Что дома? Он по-прежнему был в подавленном состоянии?
— Нет, развеселился уже. Шутил.
— Как же вы все-таки объясняете его вспышку?
— Какую?
— Ту самую. У дома. Когда схватил-обнял?
— А… Так это он прощался со мной.
— Не понял. Повторите.
И она повторила:
— Прощался со мной. Да.
— Он что же, всегда так с вами прощался?
— Нет, не всегда. Он чувствовал.
Что чувствовал?
— Ну, вот это, — сказала она спокойно.
— Вам сейчас так кажется, — возразил Ермаков, помолчав, хотя видел, что пи за что не сможет переубедить женщину. И, решив сменить тему, продолжал: — Скажите, а па работе у него не было неприятностей? Допустим, какой-то конфликтной ситуации, которая бы тяготила…
— Да какие конфликты? Сергеич ему как отец родной.
— Это кто?
— Павел Сергеич, начальник депо… Тут одна была неприятность — с институтом. Ои в институте учился, заочно. Задумал на старости лет. Так там все по переписке у них, бандероли. Вот одна и затерялась, как раз курсовая работа…
— Слушаю вас, слушаю.
— Ну, нервничал он сильно, второй раз писать кому охота? Неделю целую на кухне день и ночь…
Тут вдова вдруг громко рассмеялась.
— Знаете, где эта самая бандероль была?
— Где?
— Ну как вы думаете?
— Ума не приложу.
— А на почте нашей. Там все время и лежала.
Она снова засмеялась. Ей почему-то казалась смешной эта история с пропажей.
Засмеялась и уже не могла остановиться, выговорить ничего не могла, как ни пыталась. Смех сотрясал ее. И Ермаков не уловил мгновенья, когда он превратился в громкое рыдание без слез. Горе как бы на глазах выходило из нее, принося облегчение. И вот он увидел долгожданные слезы — они прямо брызнули у нее из глаз! Темными струнками потекла тушь с ресниц… Ермаков тотчас налил ей воды из графина.