Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Но я думала, штандартенфюрер, что у вас в подчинении тоже лагерь.
– С той разницей, - ответил Кельнер, развертывая салфетку, - что у меня нет, как у вашего мужа, постоянных заключенных. Они все у меня...
– он криво усмехнулся, - транзитом.
Эльзи удивленно взглянула на него, а он продолжал:
– Надеюсь, вам не очень недостает родины-матери, сударыня? Польша тоскливый край, не так ли? Но это, будем надеяться, скоро кончится. Наши войска продвигаются так стремительно, что уже недалек тот день, когда мы будем на Кавказе. Война не затянется.
– На этот раз мы покончим с ними до зимы, - сказал я.
– Все здесь так думают.
– Месяца через два, - поддакнул Кельнер.
– Еще немного мяса, штандартенфюрер?
– предложила Эльзи.
– Нет, благодарю вас, сударыня. В мои годы...
– он усмехнулся, - надо уже следить за своей фигурой.
– О! Вы еще молоды, штандартенфюрер, - любезно возразила Эльзи.
Он повернулся к окну.
– Вот именно, - сказал он меланхолично, - я еще молод...
Наступило молчание, потом он заговорил снова:
– А что вы будете делать после войны, Ланг? Надо надеяться, лагеря не всегда будут.
– Я хочу попросить у рейха клочок земли где-нибудь на востоке.
– Мой муж, - сказала Эльзи, - был фермером полковника барона фон Иезерица в Померании. Мы обрабатывали небольшой клочок земли и занимались коневодством.
– Вот как!
– сказал Кельнер, вынимая монокль и кидая на меня многозначительный взгляд.
– Сельское хозяйство! Коневодство! Вы мастер на все руки, Ланг.
Он повернулся к окну, и мы снова увидели его строгий, благородный профиль.
– Это очень хорошо, - с важностью сказал он, - это очень хорошо, Ланг. Рейху будут нужны колонисты, когда славяне...
– он усмехнулся, - исчезнут. Вы будете... как это выразился рейхсфюрер... образцовым немецким пионером в восточных провинциях. Впрочем, - добавил он, - если не ошибаюсь, он сказал это именно о вас.
– Правда?
– с заблестевшими глазами спросила Эльзи.
– Он так сказал о моем муже?
– Да, сударыня, - любезно подтвердил Кельнер.
– Помнится, речь шла именно о вашем муже. Теперь я даже уверен, что о нем. Рейхсфюрер - хороший судья.
– О!
– воскликнула Эльзи.
– Я очень рада за Рудольфа! Он так много работает и такой добросовестный во всем!
– Полно, Эльзи!
– заметил я.
Кельнер засмеялся, с умилением взглянул на нас и поднял к небу свои холеные руки.
– Как приятно снова очутиться в настоящей немецкой семье, сударыня.
– И меланхолично добавил: - Сам я холостяк, не было, так сказать, призвания, но в Берлине у меня женатые друзья. Совершенно очаровательные...
Он оборвал себя на полуслове. Мы встали из-за стола и перешли в гостиную пить кофе. Это был настоящей кофе, полученный Хагеманом из Франции. Он дал один пакет Эльзи.
– Поразительно!
– воскликнул Кельнер.
– Вы здесь, в Освенциме, неплохо живете, как сыр в масле катаетесь. Жизнь в лагерях имеет и свои положительные стороны... Если бы только здесь не было...
– он брезгливо поморщился, - всех этих уродств.
Он сосредоточенно помешал ложечкой в чашке.
– Вот в чем недостаток лагерей - уродство! Я пришел к этой мысли сегодня утром, Ланг, когда вы мне показали особую обработку. Все эти евреи...
Я торопливо прервал его.
– Извините, господин штандартенфюрер... Эльзи, ты не сходишь за ликерами?
Эльзи удивленно взглянула на меня, встала и вышла в столовую. Кельнер не поднял головы. Он все еще мешал кофе ложечкой. Эльзи не прикрыла за собой дверь, и она осталась полуоткрытой.
– Какие они все уродливые!
– продолжал Кельнер, глядя в чашку.
– Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...
Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.
– И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...
Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.
– Какие отвратительные телодвижения!
– продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой.
– Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только...
– он усмехнулся, подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!
Я решился на дерзость - коснулся его колена. Он вздрогнул, я наклонился к нему, кивком указал на неплотно закрытую дверь и быстро шепнул:
– Она ничего не знает.
Он разинул рот и на мгновение, пораженный, замер. Он даже перестал мешать ложечкой свой кофе. Наступило молчание, и именно молчание-то было хуже всего.
– Брейгель, - с фальшивым оживлением снова заговорил он, - вы знаете Брейгеля, Ланг? Не старика Брейгеля... не того, а другого... адского Брейгеля, как его называли... Вот именно адского, потому что он изображал ад...
Я уставился в свою чашку. Послышались шаги, стеклянная дверь хлопнула, и я с трудом заставил себя не поднять глаза.
– Представьте себе, он любил изображать ад, - нарочито громко продолжал Кельнер, - он обладал каким-то особым талантом в изображении жуткого...
Эльзи поставила поднос с ликерами на низенький столик, и я сказал с подчеркнутой приветливостью:
– Спасибо, Эльзи.
Наступило молчание, Кельнер украдкой взглянул на меня.
– О-о!
– сказал он наигранным тоном.
– Еще что-то вкусное! И даже французские ликеры!
Я с трудом пробормотал:
– Это подарок гауптштурмфюрера Хагемана, господин штандартенфюрер. У него друзья во Франции.