Смерть наяву
Шрифт:
— Кстати, если бы Роальд оставался на этом месте, стрела впилась бы ему в горло под подбородком и застряла в середине черепа.
Пока Иван Абрамович сокрушенно качал головой, призывая все кары небесные на «распоясавшееся хулиганье», в гостиной уже шло совсем другое кино.
Подвыпившие старушки — они, оказывается, пока шушукались на кухне, раздавили на двоих поллитру смородинной настойки — утешали Роальда, который безуспешно от них отбивался.
— Ни слова про стрелу, — успел прошептать нам с Иваном Абрамовичем Роальд, когда мы вернулись в комнату. —
А Василиса Гавриловна с тетей Пашей, как две клушки над только что высиженным цыпленком, хлопотали над распростертым на диване Роальдом.
Оказывается, Голицын во время падения умудрился слегка подвернуть себе ногу и набить синяк на скуле, к которой теперь и прикладывались невесть зачем сохраненные с советских еще времен пятаки.
Поймав на себе злобный взгляд тети Паши и заметив неодобрительное покачивание головой Василисы Гавриловны, я поняла, что старушки думают, будто у нас с Роальдом приключилась размолвка и я в сердцах дала Голицыну-младшему хорошего пинка.
Понятно, что такое обращение было не по сердцу ни Голицыной, ни ее соседке. А когда они узнали, что я Ромочке не жена, не любовница, а всего-навсего коллега по работе, то отношение ко мне двух этих женщин быстро и круто переменилось.
Теперь я стала чем-то вроде нежелательного довеска, балласта, который по неизвестным причинам — скорее всего, по мягкости характера — таскает с собой их обожаемый и ненаглядный Ромочка.
«Вот девки нынче пошли, — услышала я с кухни громкий шепот Василисы Гавриловны, когда пожилые „девочки“ в очередной раз уединились (формальный повод — подогреть в духовке пирог, фактический — пропустить еще по рюмашке). — Ничего духовного на роже не написано, прям как мужики. И рукам волю дают, и дымят, как паровоз. А ей ведь рожать! Уж лучше бы пила, все для здоровья полезнее! Не-ет, Паша, твоя ей не чета!»
Сам же Роальд, по причине естественного для звезды его ранга эгоизма, не замечал происходящих перемен и был занят исключительно своей подвернутой лодыжкой. Меня он даже не поблагодарил, а о стреле — то ли забыл, то ли решил отложить разговор на потом.
Иван Абрамович к завершению обеда уже порядком набрался и изъясняться мог только односложными словами, так что поддержки с его стороны я тоже не получала. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что Голицын-старший периодически обращался ко мне с многозначительным возгласом: «Ну… ты не того…» — и пытался потрепать рукой по колену, очевидно, стараясь меня ободрить.
А вскоре появилась и сама Маргарита — дочка тети Паши, наперсница юных дней Ромочки, певунья и плясунья, черт бы ее побрал!
Девушка оказалась розовощекой дылдой с весьма вульгарными манерами. Настолько вульгарными, что, напрягись Роальд чуток, и прочное место на российской эстраде было бы ей обеспечено.
Я попыталась было внушить Роальду, что в целях безопасности не стоит увеличивать в квартире количество посторонних людей, напоминала ему про стрелу, которая чуть не впилась ему в горло, но Голицын с целью «поправиться» успел пропустить несколько
Вот сподобила судьба охранять такого балбеса! Никогда больше не буду связываться с вышедшими в тираж кинозвездами и телеведущими юмористических программ! Но это — зарок на будущее, а работу все же хочешь не хочешь — придется довести до конца.
К вечеру в квартире Голицыных начался самый настоящий бедлам.
Поскольку у меня только две руки, две ноги и всего один рот, я не могла разорваться между звонками, а трезвонил и телефон, и звонок двери.
Народ, пытающийся всеми правдами и неправдами прорваться на семейный обед, можно было отнести к нескольким категориям.
Самая безопасная и легко управляемая — соседи Голицыных.
Население пятиэтажки — боюсь, что в полном составе, — очевидно, устало ждать, когда его пригласят, и жаждало урвать кусок своего пирога — не буквального, конечно, с курагой и прочими домашними прелестями, который томился в духовке Василисы Гавриловны.
Народ страстно желал общаться со своим любимцем. Я изо всех сил препятствовала народу осуществлять его горячее желание.
Победила я.
Остальные желающие получить «доступ к телу и душе» Роальда Голицына были не столь многочисленны, но куда более назойливы.
Эти господа шли вперемешку с соседями, так что мне приходилось перестраиваться в зависимости от статуса посетителя или звонившего.
Надо сказать, что хозяевами квартиры с радостью было отдано мне на откуп сие неблагодарное занятие — и Голицыным стало спокойнее, и я не мешала Василисе Гавриловне вкупе с тетей Пашей охмурять моего клиента с помощью Маргариты Паршиной, потенциальной звезды эстрады и, кто знает, может быть, будущей супруги Роальда.
Итак, что можно припомнить существенного в чехарде этих звонков и визитов?
Понятно, что тогда я еще не представляла, что ждет нас с Роальдом на протяжении следующих дней, и была не особо внимательна.
Но теперь, отсеивая шелуху впечатлений того безумного дня и кошмарного вечера, пристально всматриваясь в калейдоскоп лиц, которые до сих пор сохранила моя память, я могу выделить несколько звонков и визитов, сыгравших в дальнейшем важную, а подчас и роковую роль во всей этой истории.
Во-первых, у Роальда объявились довольно многочисленные друзья и подруги.
Это были ровесники Голицына, которые в свое время либо учились с ним, либо работали, либо просто весело проводили время.
Теперь они жаждали освежить впечатления тех далеких и прекрасных лет юности. То веселые, то смущенные, они приходили поодиночке и парами с неизменными цветами и столь же неизменной бутылкой — а то и сеткой со спиртным — и пытались прорваться сквозь мой живой заслон.
Разумеется, безуспешно.
Наплевав на матримониальные интриги Василисы Гавриловны, я все же улучила удобный момент и, изловив ее в коридоре, настойчиво потребовала для себя полного карт-бланша на визиты и звонки.