Смерть носит пурпур
Шрифт:
Приближаясь к дому-с-трубой, ему вдруг подумалось: а если Ванзаров вторую ночь дежурит? С него станется. Сигарка отправилась прямиком в кусты, а Лебедев тщательно отряхнулся. Не хотелось, чтобы его застукали, как мальчишку.
Около дома караула не оказалось. Все-таки разум победил, и Ванзаров отправился ночевать в какую-нибудь гостиницу. Наверняка не к хорошенькой барышне. Некогда ему было соблазнить кого-то из местных красоток.
В подобных приятных размышлениях Лебедев поднялся по ступенькам и дернул звонок. И хотя колокольчик бился в истерике, Федоров крепко спал. Эту способность он вчера уже доказал. Дожидаться пробуждения великого химика в планы не входило. Лебедев с силой постучал в дверь. Створка неторопливо
– Эй, хозяин! – закричал он.
Ответом была тишина. Федоров спал так крепко, что даже не храпел.
Лебедев принюхался и ощутил какой-то запах, какого здесь не было. Пахло чем-то тревожно знакомым. Торчать на пороге не имело смысла, да и характером он был не из робких. Более не церемонясь, Лебедев вошел в дом и по-свойски бросил чемоданчик в прихожей.
В гостиной царил полумрак. Он сделал шаг и ощутил, что попал во что-то липкое. Лебедев громко выругался, мол, этакого свинства даже в свинарнике не терпят, и уже хотел пройти в спальню, чтобы растолкать бездельника, когда заметил на полу рядом с диваном большую кучу. Куча была накрыта халатом Федорова.
Лебедев примерился пнуть по ней ногой в воспитательных целях, чтобы неповадно было наваливать мусор где попало. Но замер, пораженный открывшейся картиной.
– Ах, ты… – и он разразился потоком отборных народных выражений, крепостью не уступавших сигарке. Чего в полицейской практике не нахватаешься!
Лебедев выбежал так стремительно, что забыл у порога верный чемоданчик.
42
Жар был голоден. Много месяцев ему не давали свежей пищи. Он бился в тесной реторте и не мог вырваться. Его заманили в ловушку. В первый миг он накинулся на вещество и пожрал без остатка. На дне остались черные огарки. Жар хотел остыть в них, но покоя ему не дали. Стеклянную горловину запаяли, стянув свинцовым обручем. Жар не отпускали умереть. Многие месяцы ровные угли заставляли его снова и снова грызть и кусать вещество, от которого ничего не осталось. Жар высасывал из него все, но мучителю было мало. Он хотел, чтобы вещество отдало все силы и тем переродилось. Жар должен был заставить его родиться заново. Жар постарел и устал, он мечтал о глотке холодного воздуха, чтобы ускользнуть в него. Стеклянная тюрьма не пускала. От голода жар вгрызался в почерневшее вещество, исторгая красноватые искры. Жар метался по колбе в поисках выхода и молил о пощаде. Ванзаров видел, как страдает жар от бесполезных метаний, как ему хочется свободы и покоя. Надо прийти на помощь, это так просто. Только коснуться колбы, и чары спадут. Ванзаров знал, что стекло раскаленное. От него шел жар внешний. Ожог будет непоправимый. Но ведь надо спасти. И Ванзаров протянул руку. Он тронул что-то холодное и липкое. Или его что-то коснулось…
Скабичевский охнуть не успел, как уткнулся лицом в матрас. Руку его вывернули так ловко, что он и пошевельнуться не мог, а только застонал. Не от боли, а от внезапности. Стонать чиновнику полиции не пристало, даже если ладонь его стягивал стальной захват. Ванзаров очнулся и рассматривал тело, привалившееся ничком на его одеяло.
– Николай Семенович, что случилось? – спросил он, не вполне вернувшись из подвала средневекового алхимика.
– Пришел… разбудить… вас… – кое-как проговорил Скабичевский, чтобы не расплакаться. – Доброе утро… Ох… Родион Георгиевич, нельзя чуток… как бы это… Ох… Простите…
И тут Ванзаров окончательно разглядел, что на болевом приеме корчится несчастный хозяина дома, в котором его гостеприимно приютили ночевать. Это было ужасно глупо и стыдно. Сработал рефлекс и поставил его в неловкое положение. Скабичевский всего лишь коснулся плеча. Его не предупредили, что будить гостя лучше издалека. Как бы глубоко Ванзаров ни спал, что бы ему ни снилось, инстинкт был на страже. От малейшего прикосновения срабатывала пружина. Разве объяснишь, что Скабичевский еще легко отделался. Перед хозяином следовало извиниться.
Ванзаров поступил как истинный джентльмен. Чрезвычайно бережно разжал пальцы, помог окосевшему Скабичевскому распрямиться и даже поддержал его за руку, которую чуть было не сломал. Чиновник полиции держался молодцом. Хоть мучительно кривился и растирал побелевшую руку, но старательно улыбался и пытался обратить дело в шутку.
Ванзаров обнаружил, что на часах уже восемь. Непростительно поздно. Нельзя столько пропадать в жарких снах. В затылке садил гвоздик и ворочался болью. Давненько он не проваливался в сон без остатка. Даже не помнил, как оказался на этом диване в гостиной. Не заметил, как накопилась усталость, и вот, пожалуйста. Но свежести пока не ощущалось. Особенно в сорочке. Оказалось, он спал в чем ужинал. Сорочка безобразно измялась, жилетка извернулась, а на брючинах остались неизгладимые заломы. Невозможное положение. И свежих вещей брать неоткуда. Не бежать же в лавку. Чтобы загладить неловкость, он наговорил кучу любезностей.
Скабичевский уже овладел и рукой, и собой.
– Это моя вина, Родион Георгиевич, – сказал он. – Поверьте, не посмел бы вас беспокоить, отсыпайтесь, сколько пожелаете. И завтрак бы вас ждал. Но тут возникло непредвиденное обстоятельство…
– Что случилось?
– Толком не знаю… Прислали сообщение, что весь участок направлен к дому этого… как его… Федорова.
Оставив попытки выправить одежду, Ванзаров влез в пиджак, который счастливо не пострадал во сне.
– Когда прибыл курьер?
– Около семи…
– Так чего же вы тянули! – закричал Ванзаров, побежал к выходу, но заплутал в незнакомом доме и чуть не влетел на кухню, где на него уставились кухарка с горничной. Скабичевский еле поспевал за ним, на ходу оправдываясь самыми лучшими побуждениями. Этот лепет Ванзаров пропускал мимо ушей. К счастью, пролетка нашлась у самого дома.
43
У дома-с-трубой полиция в глаза не бросалась. Если не сказать, что ее не было видно вовсе. И вот почему.
Получив тревожное сообщение от Лебедева, пристав Врангель обнаружил у себя головную боль, озноб и несварение желудка. А при столь тяжком диагнозе вставать с постели запрещается. На вызов были отправлены невинные жертвы: чиновник Пауль, к своему несчастью, пришедший в участок пораньше, и письмоводитель Птицын. Устраивать оцепление из городовых ради какого-то пьяницы пристав запретил. Невелика честь, скорее всего, допился до белой горячки и помер, нечего возбуждать ненужный ажиотаж. Второе убийство в образцовом городке – немыслимая роскошь. Значит, его не было вовсе. Что и зафиксировать в протоколе. На панику всяких столичных криминалистов и ухом не вести. Закрыть дело быстро и чисто.
Приказ Врангеля чиновники участка, как ни старались, выполнить не смогли. Попытка составить безопасный протокол закончилась тем, что картонная папка была изодрана в клочья, и больше Лебедев их к дому не подпустил. Чиновники выразили робкое недоумение, за что получили пинок под зад. Подобного обращения они не видали даже от коменданта города. Однако гнев Лебедева показался им куда страшней распекания высшим начальством. Тут грозили настоящие синяки. Заявив протест и глубокое возмущение, чиновники быстренько удалились, пообещав жаловаться начальству Лебедева. То есть ему самому. В полном одиночестве он покуривал сигарку у садовой калитки.