Смерть отца
Шрифт:
– Что ты имеешь в виду, Эрвин?
– Положим, – говорит Эрвин, – что Гитлер побеждает на выборах.
– Положим, – нехотя соглашается Гейнц.
– Партия уйдет в подполье, и обесценятся эти господа. Разбегутся они по ветру. И тогда подвергнется испытанию человек, наиболее достойный. Такого человека надо воспитать. Это то, что нам не хватало все долгие годы нашего существования. Надо начинать заново. Гейнц, здесь, среди твоих рабочих я попытаюсь воспитать человека, внутренние качества которого позволят ему выдержать экзамен в тяжелое время. Может, я даже сумею создать вокруг него небольшую ячейку. Но в условиях подполья маленькая ячейка может быть больше,
– Эрвин! – испуганно говорит Гейнц. – Ты имеешь в виду и Герду.
– Да.
– Ты ошибаешься, Эрвин. Ты в ней ошибаешься. Только вчера она мне сказала, что стоит на страже твоей чести, что во имя тебя она борется все время.
– Герда, – Эрвин смягчает тон, – я в ней ни капли не сомневаюсь, Боже упаси. Она так чиста и добра, что не может ухватить сущность этих недобрых людей, и это то, что происходит на наших глазах, Гейнц. Ее чистота и наивность стоит между нами, и мы не понимаем друг друга.
– Ты недостаточно старался объяснить ей, Эрвин.
– Нет, Гейнц. Но придет день, и само время приведет ее обратно ко мне.
– А до тех пор, Эрвин?
– Гейнц, ты понимаешь, что наша с ней жизнь всегда была в тени большого дела. Во имя высокой морали забыты были нами простые ценности жизни. Никогда я не пытался научить Герду пониманию, что долг мужчины – заботиться о жене. Никаких подарков, никакой душевной семейной жизни, никакого внимания сыну. Трудности жизни и борьба порвали все мягкие нити, которые ткут ткань совместной жизни мужчины и женщины. В поместье, в одиночестве, у меня возникла тоска по Герде, жене, сел я писать ей письмо, и не нашел даже одного слова приятия, любви, чего-то, чем мог побаловать ее, ибо никогда это не было принято между нами, и я порвал письмо. И сейчас. Гейнц, когда ушло от нас общее дело, что осталось между нами? Надо все начинать заново, и я боюсь разочарования. Лучше быть в одиночестве, чем видеть разочарование на ее открытом честном лице.
– Она поймет тебя, Эрвин. Она поймет твой путь и твой дух.
– Нет, Гейнц, не сейчас. Сегодня мы до потрясения чужды друг другу.
– Но что ты собираешься делать? Какие у тебя планы на будущее?
– Сниму комнату в рабочем квартале. Там буду бороться за свои идеи. Там и здесь, на фабрике.
– Я предлагаю тебе комнату в моем доме.
– Нет, Гейнц, спасибо тебе. Я хочу остаться наедине с собой.
– С собой? Там, в тесноте рабочего квартала?
– Тот, кто ищет одиночества, найдет его в любом месте, – уверенно говорит Эрвин, – и под взглядом Гейнца, уставившимся в него, улыбается и добавляет, – не смотри на меня так, Гейнц, я не нуждаюсь в жалости. Я нахожусь в полном согласии с самим собой.
Сирены воют, объявляя обеденный перерыв. Как темные родники, текут серые потоки рабочих из выходов зданий. Неожиданно все смолкло. Огромные молоты и подъемные краны, все замерло в полдне. Из литейного цеха выходит сын Хейни в черной одежде с черным лицом, узкогрудый, со слабыми мышцами. Медленно, как бы колеблясь, приближается он к гаражу, берет ящик, разворачивает сверток с едой, и жует свой бутербород, явно без аппетита. Ничто в нем не напоминает отца, ни рост, ни крепость. Завершив обед, он опирается головой о стену и пытается вздремнуть.
Гейнц опускает на окна занавеси, Эрвин возвращается в кресло, и долго поигрывает большой пепельницей деда.
Резко звонит телефон. Гейнц поднимает трубку, и лицо его бледнеет.
– Сейчас приеду!
– Что случилось, Гейнц?
–
Я очень сожалею, Гейнц. Я думаю… Я желаю тебе…
Но Гейнц уже не слышал слова Эрвина.
Во дворе Нанте Дудля пылает огонь. Развел его одноглазый мастер. В этот год развелось в старом Берлине много мышей. И мастер стал истребителем мышей. Каждое утро он появляется в кухне Линхен, отвешивает ей глубокий поклон и сообщает нижайше: «Я к вашим услугам!»
Та не отвечает ему, и, молча, с кислым замкнутым лицом ставит перед ним чашку кофе и булочки, которые положены ему по договору о работе. Каролина смотрит на мастера и говорит мужу:
– Придет день, и этот человек выведет меня из себя. День этот близок…
Нанте Дудль грозит ей своим длинным костлявым пальцем и предупреждает:
– Упаси тебя, Бог, Каролина! Он наш родственник. Работу свою честно выполняет и политикой не занимается.
И мастер кружился в доме и во дворе, сыпал стрихнин во все дыры, а после полудня возвращался к тем дырам с двумя темными ведрами и собирал подохших мышей. Во дворе он выкопал глубокую яму, и там заливал падаль керосином, и поджигал. Вонь распространялась в воздухе.
– К чему эта вонь? – кипит Каролина, обращаясь к одноглазому мастеру. – Собери эту падаль в мешок – и в реку!
– К вашим услугам, – щелкает мастер каблуками, нижайше упирает в нее единственный здоровый глаз, – но в реку Шпрее не бросают падаль. Река пронесет их через весь город и отравит всю воду. Эпидемия мышей в городе продолжается. Только огнем эту падаль можно выжечь.
И огонь продолжает гореть во дворе Нанте Дудля.
До того предан своей работе мастер, что в конце рабочего дня не возвращается домой, к плоской, как доска, жене своей, госпоже Пумперникель, а проводит свободное время в доме Нанте Дудля.
С темнотой огонь его костра освещает двор. Николас, устрашающий хозяйский пес, покидает свою конуру и облаивает этот костер. В конюшне ржут лошади, те самые, бранденбургские, огромные и тяжелые битюги, на которых крестьяне приезжают из сел. Двор наполняется воплями и ликованием. Из дома выходят крестьяне, и, во главе с мастером, стоят вокруг костра. В этом багровом свете здания, кажется, парят в воздухе, и оттесняются к горизонту. С большим подозрением относится Каролина к этой дружбе мастера с крестьянами, но Нанте ее успокаивает:
– Что ты связываешь с ним какие-то необоснованные обвинения? Разговаривает он с ними о ценах и о том, что они выращивают у себя на полях. Какая может быть опасность в беседе о капусте и ее цене?
– Да, – отвечает добрая Каролина, – цены тоже политика, – и, глядя на огонь, пылающий в темноте двора, бормочет, – в один прекрасный день я выйду из себя из-за этого одноглазого.
И так как муж не хочет слушать ее мнение, изливает она душу скульптору-графу, живущему на чердаке. Множеством дел занят граф в эти дни. С тех пор, как он победил в конкурсе, он не спускается из своей мастерской в ресторан, чтобы зарисовывать затылки и лица крестьян. Доброй Линхен он открывает дверь всегда и в любое время, терпеливо выслушивает ее многословные рассказы о мастере, который уже завонял весь дом, но всегда обнаруживается, что из-за множества дел, не обращает внимания граф на нового жильца. Что же касается неприятных запахов, так они даже ему в пользу, ибо нос его страдает аллергией к запаху покрывающихся почками деревьев. И в эту весну, нос его не столь красен, как в прежнее время с приходом весны. И это тоже к добру!