Смерть под псевдонимом

Атаров Николай Сергеевич

— Пальффи Джордж, знайте, что вы должны забыть все, что наговорили сейчас, как должны будете вскоре забыть и свое имя. Вы должны кануть в безвестность не так, как вам хочется, а так, как прикажу вам я от имени фюрера! Если понадобится, вы сами станете ловить рыбу или будете чинить мышеловки, лудить посуду и набивать обручи на бочки столько лет, сколько понадобится Германии. И если дощатый крест когда-нибудь вырастет над вашей могилкой над Дунаем, то и этот крест вы будете нести до приказа!.. Да, и вы правы, Пальффи Джордж, ваши глаза отлично видят: на моей спине действительно сидит дьявол!

…

Нет, фиалки из пролитой крови не рождаются… Когда Пальффи Джордж выпрыгнул из машины на придунайской

дамбе, — он совершил третье бегство в своей жизни. Он бежал не только потому, что боялся расплаты, а потому, что не верил. Теперь он уже решительно не верил в нелепую гитлеровскую затею с двойниками. Винтовкой, ножом и топором будет отныне он защищать свои охотничьи замки, дворы, пахотные земли и леса, драгоценности матери, картинную галерею любимой сестры и конюшни ненавистного отца — и тут не дождаться фиалок!.. Он недвижимо лежал на смятом камыше и всю ночь вскармливал свою ненависть воспоминаниями. Он относил на счет коммунизма все — и ссору с отцом, и страшный приговор персиянки, и унизительные балканские мытарства. И он ничего не прощал. Нет, фиалками не прорастет даже седая красавица Марина, безжалостно выброшенная на скотомогильник. Она уже сняла с себя цепи… О, это все-таки страшноватый господин, банатский немец Ганс Крафт! Как он сказал ему, глядя в упор: «Легче надеть на человека цепи, чем снять их с него». Пальффи Джордж знал теперь свой путь — в родные пенаты, в ту детскую комнату, где в окна заглядывают нижние ветви столетних ив. Вот только нога. Отлежаться… Никогда он еще не голодал так мучительно. На третий день ему послышался дальний колокольный звон, но это пульс гудел в его ушах.

Повсюду русские вели поиск. Пальффи Джордж слышал голоса патрулей, обыскивавших болото. Иногда ненависть к этим людям мешала ему владеть собой. Тогда он окунал высокий лоб в стылую воду, и тотчас кровь начинала гудеть в ушах тревожным башенным набатом.

50

Захваченный младшим лейтенантом Шустовым в Сегеде отставной капитан речного флота Этвёш Дюла на первом же допросе у полковника Ватагина показал, что он не Этвёш Дюла, а генерал германской армии фон Бредау, по официальной версии расстрелянный тайной полицией во время кровавой чистки 30 июня. Он был предназначен к уходу в многолетнюю конспирацию личным приказом Адольфа Гитлера, прошел полугодовую школу перевоплощения, находившуюся в спецбараке № 6 германского концентрационного лагеря в Борском медном руднике. Среди восьми вариантов замены, восьми двойников крафтовской картотеки, был выбран именно Этвёш Дюла в городе Сегеде исключительно в силу удобства конспирации: отставной капитан был совершенно одинок; кроме того, фон Бредау отлично владел венгерским языком. Парашютный прыжок по радиосигналу «Пять подков с одного коня» оказался неудачным ввиду близости советских солдат из боевого охранения. Вся операция происходила в панике и в несколько истерической обстановке.

На вопрос, где находится штаб перевоплощения, а именно Ганс Крафт и Пальффи Джордж, генерал фон Бредау, помедлив с минуту, ответил:

— По моему предположению, их надо искать на горно-лесном аэродроме в Шумадии, в расположении германской войсковой группы «Сербия». Они пробирались туда по советским тылам…

Короткостриженый, сероголовый, в очках с золотой оправой, близко придвинутых к глубоким глазницам, он казался слепым и, наверно, действительно был в эту минуту слепым, как камень.

— Я должен был похудеть. Мой вес не должен был превышать шестьдесят три килограмма. Я весил семьдесят четыре. Они гоняли меня на корде полгода… Я измучен, господин полковник

Допрос шел без карандаша и бумаги.

— Хотите кофе?

— Благодарю. Мадьяры не так гостеприимны.

Ватагин уже

знал, что младший лейтенант Шустов грудью защищал фон Бредау от разъяренных венгерских женщин, хотевших растерзать убийцу старого Дюлы самосудом.

— Мы, разведчики, — с улыбкой сказал Ватагин, — кропотливо ищем тех, кто укрылся от нас, а народ просто казнит своих врагов… Хорст фон Бредау, скажите, пожалуйста, что вы думаете о поражении гитлеровской Германии?

— Меня это не касается.

Ватагин промолчал. Всем опытом он знал, что угроза разоблачения всегда страшнее самого разоблачения. И он давал созреть этому ужасу полного разоблачения в душе гитлеровского генерала. Немец спасал какую-то самую важную тайну, если так откровенно рассказывал многое.

Сквозь неутомимый мокрый шорох дождя за окном слышалось, как вдали, в городском комитете Коммунистической партии, разучивали русскую песню «Широка страна моя родная…» Ее пели на венгерском языке хорошие голоса. Ватагин и фон Бредау молчали, как будто в самом деле слушали песню.

— То, о чем я спросил вас, имеет прямое отношение к вашей судьбе, — настойчиво повторил Ватагин.

— Моя война кончилась. Я уже поднял свой воротник. Еще мой отец в 1918 году сказал мне: «Когда немец поднимает свой воротник, для него война кончилась…»

— Вы врете, генерал! Вы боретесь даже сейчас, хотя вы должны наконец осознать безнадежность борьбы. Отвечайте — зачем вы решили поселиться в Сегеде?

Фон Бредау молчал. Он, видимо, боролся с собой и обдумывал самый туманный ответ.

— История даст нам еще случай… — сказал он, и в голосе его слышалась лютая ненависть, он уже не скрывал ее. — История даст нам еще случай, и мы не допустим повторения ошибок… Звук воющей бомбы снова войдет в мертвую цивилизацию мира. Мы снова выпустим на волю разрушительные силы, — медленно, почти по складам говорил фашист. — И тогда-то мы уже не повторим наших ошибок.

— Напрасно вы так вызывающе держитесь, — терпеливо-предостерегающим тоном заметил Ватагин. — Ведь разговариваем мы с вами не в сорок первом году, а на пороге конца…

— Нет, и не в конце войны! — подхватил гитлеровский оборотень. — Эта война кончилась. А мы ведем с вами беседу уже как бы между двумя войнами.

Славка Шустов, забыв свои обязанности, уставился на немца и слушал в оба уха. Лицо его выражало мальчишескую отвагу. Все понять, все запомнить, не упустить ни одной страшной подробности этого разговора. Ватагин почти с умилением поглядел на него. «Ишь, глядит, как гусь на зарево!» — подумалось весело. И вдруг, именно от присутствия Славки Шустова при допросе пойманного крупного зверя, пришло знакомое старому чекисту чувство: вот он снова лицом к лицу с заклятым врагом Родины и коммунизма, как бы у самой крайней кромки нашего мира. Сколько хороших людей там, у нас дома, учат, лечат, варят сталь, пишут книги… Много бы дали они за то, чтобы хоть в щелку взглянуть на этого фон Бредау, — такое зрелище удивительно освежает голову, дает ясность мысли, укрепляет волю…

— Что ж, господин… Этвёш Дюла, — сказал Ватагин, беря телефонную трубку, — видно, вам на роду не написано чинить старые мышеловки. Уведите его, товарищ младший лейтенант.

Слепые глаза фон Бредау ожили на секунду, когда уже у дверей он обернулся: — Как вы сумели расшифровать?…

— Вопросы будем задавать мы, — любезно напомнил Шустов.

51

Радиопеленгация подтвердила слова задержанного резидента, и через горы и леса Шумадии устремился отряд майора Котелкова. Взвод мотоциклов, броневик, бронебойщики на двух грузовиках мчались в то глухое ущелье, где на единственной пригодной площадке на высоте альпийских лугов по какой-то загадочной причине еще сохранился германский аэродром.