Смерть президента
Шрифт:
— Хорошая карточка, — негромко обронил стоявший в дверях Цернциц.
— Чем же она так хороша?
— На предъявителя.
— И я могу с этой картонкой по всему миру шастать?
— До конца жизни.
— Надо же. — И Пыёлдин сунул карточку в карман. — Как-нибудь попробую убедиться. Не посадят? — в упор посмотрел он на Цернцица. — Не привлекут где-нибудь на Ямайке?
— Не должны, — осторожно ответил Цернциц.
— Ладно, разберемся. А ты чего ждешь? — повернулся он к Посибееву. — Сказано — сделано. Тащи мертвеца в конец коридора. Земля новостей ждет.
— А может, того… Не стоит?
— Что? Не расслышал?!
— Да это я так… С непривычки…
— Привыкнешь! —
Посибеев диковато глянул на Пыёлдина и, не произнося ни единого звука, ухватил мертвого за ногу и поволок сквозь расступающуюся толпу. Пыёлдин шел сзади и, кажется, даже взглядом подталкивал Посибеева. Тот, наверно, давно бы бухнулся в обморок, но боязнь оказаться рядом с мертвецом придавала сил.
Окно в конце коридора простиралось от пола до потолка, от стены до стены и по площади было, наверно, не меньше десяти-двенадцати квадратных метров. Пыёлдин первым подошел к окну и дал очередь из автомата по стеклам. Они тут же вывалились наружу вместе с алюминиевыми рамами и полетели, дробясь, вниз, вспарывая душный ночной воздух. Через некоторое время откуда-то снизу, из неимоверной дали, донесся звон бьющихся об асфальт осколков стекла.
— Выталкивай! — приказал Пыёлдин.
И Посибееву ничего не оставалось, как присесть и начать осторожно подталкивать тело к черному провалу, стараясь не соскользнуть вместе с ним. Чтобы не прикасаться к развороченной голове, Посибеев развернул тело ногами к себе и, опустившись на колени, продолжал толкать его вперед. Вот голова коснулась алюминиевой рамы, приподнялась, перевалила через нее и наконец свесилась вниз. Кровь, которая все еще сочилась из раны, летела вниз со страшной высоты и рассеивалась, распылялась над ничего еще не подозревающим городом, орошая его зловещим дождем. И наступил момент, когда тело уже под собственной тяжестью перевалило через угол окна и соскользнуло в провал, взбрыкнув напоследок мертвыми уже ногами.
— Молодец! — похвалил Пыёлдин обессиленно прислонившегося к стене Посибеева — не в силах подняться, тот сидел на полу, вытянув перед собой ноги. И тут они услышали звук, которого ожидали — глухой, влажный удар тела о землю.
— О боже, — простонал Посибеев, закрывая лицо большими ладонями.
— Слышал? — радостно спросил Пыёлдин. — Долетел наш друг! А! Слышал? Все в порядке! Он уже на месте.
— Похоже на то, — прошептал Посибеев.
— Теперь будешь заниматься этим постоянно, — твердо сказал Пыёлдин, в полной уверенности, что такое поручение должно осчастливить Посибеева.
— А может…
— У тебя хорошо получается. Можно подумать, что ты всю жизнь только этим и занимался — сбрасывал покойников в ямы.
— Я не смогу…
— Ты еще сам не представляешь, на что способен! И дорогу знаешь, и опыт приобрел. Вон как быстро сообразил развернуть негодника головой вперед… Чтобы не запачкаться, не замараться, да?
— Наверно…
— Так вот, больше чтобы этого не было. По обычаю положено покойников выносить из дома ногами вперед. Понял? Спрашиваю — понял?
— Понял, — кивнул Посибеев.
— Вон ты какой чувствительный… Это мне нравится, я тоже был чувствительный… Давно, правда… Значит, так, выбери помощника из заложников… Присмотри мужика покрепче, понаряднее, чтоб в черном был… Не картошку заготавливаете, людей на тот свет отправляете… Может быть, им нравится, когда их в последний путь провожают вот такие люди, как ты.
— Какие? — слабым голосом спросил Посибеев.
— Ну, как… Сильные, здоровые,
— Его утром обнаружат, — прошептал Посибеев.
— Ты что, совсем дурак? Его уже нашли, уже на пленку снимают, может быть, даже и по телевизору показывают! Посмотри! — Пыёлдин показал рукой куда-то в пропасть, но Посибеев не нашел в себе сил глянуть вниз. — Как бы он там на голову никому не свалился, то-то смеху будет! — расхохотался Пыёлдин и направился по коридору к толпе, заметно уменьшившейся за это время — многие, освободившись от ненужных уже и даже опасных ценностей, прошли в зал и рассаживались там в мягких глубоких креслах, получив наконец возможность немного отдохнуть. Зато коробка была почти полной — бумажники, кольца, часы поблескивали в ярком свете хрустальных люстр. Чернели в коробке и несколько пистолетов — не решились ими воспользоваться хозяева, отреклись от оружия, робкие душонки, трусливые существа.
Наверное, существует какая-то глубинная, не сразу осознаваемая связь между лицедейством и преступлением. Человек, преступив закон хоть единожды, сам того не замечая, начинает вести себя неестественно, он играет, притворяется порядочным и честным. Или же впадает в нечто другое — изображает из себя красавца, покорителя женских и мужских сердец, остроумного и обаятельного.
О, если бы он видел себя со стороны! Смешно и жалко, смешно и жалко!
То он предстает перед окружающими суровым и неустрашимым, а чаще просто дурачится, корчит рожи, принимает позы. Вы заметили, что тупые утверждают свое достоинство не делами или поступками, а позами? То подбородочек вскинет, то ножку отставит, то взглянет до того величаво, что от смеха удержаться нет никаких сил. Короче — кривляется. И стоит за этим не просто глупость или наивность, а какая-то давняя порча в душе.
Похоже, нечто подобное случилось и с Пыёлдиным. Где-то он подобрал и натянул на голову черную шляпу с широкими обвисшими полями, где-то спер клетчатый пиджак на три размера больше, чем требовалось, кто-то предложил ему коротенькие штанишки, а они так понравились ему, что отказаться он просто не смог. Еще в тюрьме ходил в тапочках на босу ногу — в них и остался.
И как все соединилось точно и безошибочно! Сам того не сознавая, Пыёлдин принял именно тот облик, к которому стремился, который долгие годы таился в глубинах его существа и вот наконец воплотился. Возможно, в дальних закоулках сознания сохранилась память о соседе, который жил рядом лет тридцать назад. Самого соседа он мог забыть, но его образ, словно отпечаток когтистой лапы динозавра в окаменевшей глине, остался в Пыёлдине. А ходил, возможно, сосед той же расхлябанной походкой, и поплевывал через плечо, и делал какие-то преувеличенно уважительные телодвижения… Вот и Пыёлдин…
Что-то взыграло в нем, что-то поднялось с самых его глубин…
Как мина, которая, пролежав на дне целое столетие, вдруг оторвалась от якоря и всплыла на солнечную, мирную уже поверхность моря, — несуразная, страшная, обросшая какими-то морскими глубоководными созданиями и готовая взорваться от первого же неосторожного прикосновения к ней.
Не пожелал вот Пыёлдин обратиться к своим пленникам просто и понятно, став на табуретку или поднявшись на несколько ступеней лестницы. Нет, он загнал людей в зал заседаний, а сам поднялся на сцену, зашел за стол, усадил рядом с собой Цернцица, а по другую сторону Анжелику. Свое выступление он обставил и с театральностью, и даже с некоторой торжественностью. И надо же, этот кандибобер подействовал на заложников, они признали за ним право поступить именно так.