Смерть президента
Шрифт:
Глядя снизу, из города, на кристалл, мерцающий в ночном небе празднично и торжественно, нельзя было даже подумать о том, какие кровавые события разыгрались в нем. Истерзанные дневным зноем жители, прогуливаясь вокруг Дома, поглядывая на полыхающий светом верхний этаж, продолжали обсуждать веселящихся земляков. Нет, не было в их словах даже нотки доброжелательства. Проскальзывало явное осуждение, дескать, там, в небесах, веселятся, в общем-то, за их деньги, что вполне соответствовало истине.
Осуждение сменится сочувствием ранним утром, когда горожане услышат последние известия и содрогнутся от ужаса. Да что там горожане — мир вздрогнет от неслыханного злодейства, а изображение Дома обойдет все экраны мира и надолго, если не навсегда, станет символом беспредельного терроризма, захлестнувшего планету. И как-то вдруг всем станет ясно, что отныне ворочать мировыми событиями, играть судьбами людскими могут не только великие державы, вооруженные ракетами, танками, бомбардировщиками, атомными, водородными, вакуумными и прочими бомбами, оказывается, обыкновенная банда уголовников из двенадцати человек, вооруженная автоматами и парой гранатометов, которые добрые люди сперли для них на соседнем воинском складе, тоже может многое.
Проницательные люди остро почувствовали эту перемену — мир вошел в новую эпоху. История человечества уже не текла этаким мощным, но достаточно спокойным потоком с плавными поворотами, солидными перепадами высот, которые растягивались на многие километры и позволяли заблаговременно подготовиться к ним. Отныне история станет передвигаться во времени судорожными, болезненными рывками, причем далеко не всегда рывки эти будут направлены вперед, направление их будет самое непредсказуемое — в сторону, назад, вверх. И в основе каждого такого зигзага будет бессмысленный на первый взгляд акт терроризма. Но, опять же, только на первый взгляд. История, как и прежде, обладает несокрушимым здравым смыслом, и двигаться она будет, куда ей и предначертано, но теперь у нее появился новый способ отстаивать и утверждать этот здравый смысл.
Да, это так.
И каким бы жестоким и кровавым ни был каждый такой рывок, он несет в себе здравый смысл. Правда, становится очевидным он не сразу. Может, через поколение, через несколько поколений, но рано или поздно смысл рывка проясняется, делается понятным, и люди говорят себе — да, ребята, это был единственно возможный путь…
Как бы там ни было, можно утверждать, что побег Аркаши Пыёлдина вовсе не был неожиданной случайностью, побег был предусмотрен всем ходом исторического развития человечества. Возможно, сооружение линии электропередач и было затеяно для того лишь, чтобы одна из мачт оказалась на тюремном дворе. Может быть, и вертолеты придумали с единственной целью — чтобы взлетел однажды Пыёлдин с тесного тюремного двора и повернул ход истории.
Тогда зря переживал Пыёлдин перед побегом, зря терзался и сверлил темный потолок над нарами бессонными своими глазами. Его побег сорваться просто не мог.
В работу включились высшие силы.
И пришли на помощь.
Но можно выразиться иначе — высшие силы природы сделали своим орудием, выбрали карающим мечом и вершителем судеб народов уголовника, ворюгу и бомжа Аркадия Константиновича Пыёлдина.
Так бывает.
История иногда выкидывает и более замысловатые коленца, уж такой кандибобер исполнит, такой кандибобер, что люди за головы хватаются и верить собственным глазам, собственным ушам напрочь отказываются.
Тот же президент!..
Ну, да ладно, вздохнем и промолчим, чтобы не осквернять воздух словами гневными и неприятными.
И вот Пыёлдин, не больно велик ростом, нестриженый, с волосами, взмокшими под покойницкой маской, отощавший на тюремной баланде, в великоватом клетчатом пиджаке, в коротковатых штанах какого-то школьного покроя, с автоматом на животе, торжествующе осмотрел нарядную перепуганную толпу достойнейших людей города. Тысяча мужчин и женщин стояла перед ним и покорно ждала своей участи, стараясь показать готовность сделать все, что он только пожелает. Ему заглядывали в глаза и в то же время опасались, что он заметит взгляд и истолкует его как дерзость и непокорность.
А Пыёлдин странной своей приблатненной походкой, чуть присев, большими тягучими шагами, с театральной куражливой игривостью двинулся вперед, прямо в толпу. И толпа расступилась, он рассек ее на две части, а дойдя до противоположной стены, резко развернулся и двинулся обратно, но уже в другом направлении, и опять рассек толпу, и опять при его приближении люди шарахались в стороны. А Пыёлдин все ходил и ходил, рассекая толпу и выкрикивая время от времени слова не совсем понятные, ворвавшиеся в его сознание из прошлой жизни:
— Раздайся море, говно плывет!
Этот нехитрый возглас, видимо, возбуждал его, в голосе Пыёлдина слышались и торжество, и удаль, и даже какая-то угроза, не совсем, правда, внятная. Его победа оказалась настолько полной, что он, похоже, еще не знал, как поступить дальше. Опасливый опыт человека, которого всю жизнь искали, ловили, сажали, подсказывал, что победу надо закреплять, что со стороны внешнего мира каждую секунду можно ожидать пакости. А в том, что человечество уже к утру ополчится против него, Пыёлдин не сомневался.
Да, сейчас, глубокой ночью, в эти вот минуты он мог чувствовать себя спокойно — двое его ребят с гранатометами сидели на крыше, готовые сбить любой приблизившийся летательный аппарат, будь то вертолет, самолет или какая-нибудь заблудшая тарелка.
И лифтовая площадка была под перекрестным прицелом.
И по парадной лестнице несколько его сокамерников спустились на два этажа и расположились там с автоматами.
И толпа этих бестолковых, слезливых баб и мужиков тоже была под надежным прицелом шести автоматчиков.
Пыёлдин прекрасно знал, что пара часов у него есть, за это время ему нужно успеть сделать все задуманное, и до того, как начнет светлеть небо на востоке, его вертолет с погашенными огнями должен раствориться в ночном небе.
Пройдя в очередной раз сквозь толпу, Пыёлдин неожиданно наткнулся на Цернцица и, не останавливаясь, погнал, погнал его перед собой, пока оба не оказались в полутемном коридоре, где никого, кроме них, не было.
— Ну, Ванька… Что скажешь?
— Все хорошо, Каша… Все хорошо.