Смерть президента
Шрифт:
— Слов поганых не говорил? — продолжал допытываться Пыёлдин. — По щекам не хлестал? Сигареты об тебя не гасил?
— Он не курит.
— Я не курю, — подтвердил Цернциц, все еще стоя с закрытыми глазами.
— Анжелика! — напомнил Пыёлдин о своем вопросе.
— Нет, — ответила красавица. — Из того, что ты перечислил, ничего не было.
— А что было? — продолжал Пыёлдин с какой-то цепкой настойчивостью.
— Да, ладно, — Анжелика легко махнула узкой ладошкой и прощающе улыбнулась Цернцицу.
— Успокойся, Каша… Ты видишь, она улыбается… Значит, ничего слишком уж плохого не было. Знаешь, все, что происходит между мужчиной и женщиной, не может быть стыдным… Или очень уж плохим… Если это совершается ими вместе… У меня могли быть странности… А у кого их нет? У Анжелики тоже есть странности. И они мне нравились. Может быть, они и тебе понравятся… Милые такие странности… А обижать… Нет, я ее не обижал… Посмотри на нее… Разве ее можно обидеть? Самая слабая попытка обидеть такую красавицу неизбежно закончится сокрушительным поражением. — Цернциц стоял у двери, не решаясь войти в собственные покои.
— Устал, — сказал Пыёлдин. — Хочу спать.
— Там ванная, — Цернциц махнул рукой в сторону тяжелой шторы. — Там туалет… Там холодильник.
— Разберемся, — Пыёлдин легонько стволом автомата вытолкал Цернцица за порог и закрыл за ним дверь. Знакомая с этой дверью, Анжелика подошла и повернула щеколду.
Пыёлдин облегченно вздохнул. Как бы сам собой соскользнул с него автомат и утонул в ковре. Потом тоже сама собой соскользнула куртка, упали штаны.
Он остался в длинных тюремных трусах, сморщенных и замусоленных. Посмотрев на свои ноги, покрытые редкой растительностью, на мосластые колени, Пыёлдин устыдился.
— Прости, — сказал он, поймав взгляд Анжелики.
— Ты прекрасен, — ответила она твердо.
— Да? — удивился Пыёлдин. — Надо же… Никогда бы не подумал… Но раз ты так сказала, пусть так и будет…
Продолжать Пыёлдин не смог. Обессилев окончательно, он замолчал, медленно осел, опрокинулся в ковер и утонул в нем, неловко подогнув руку. Вторая же его рука еще некоторое время сохраняла в себе жизненные силы и, нащупав ладошку присевшей рядом Анжелики, ухватила ее, прижала к груди, и лишь после этого Пыёлдин заснул, обессилевший от потрясений, которые сам же себе и устроил.
Не знал Пыёлдин, не предполагал даже, что за прошедшие сутки стал самым известным человеком планеты. Новости всех телепрограмм мира, заседания правительств начинались и заканчивались разговорами о нем, о Пыёлдине, который со своей бандой захватил тысячу заложников и сбрасывает их с небоскреба при малейшем неповиновении, при малейшей оплошности с их стороны.
Службы безопасности всех стран напряженно совещались, обменивались телефонными звонками, телеграммами, телефаксами, сообщали друг другу самые, казалось бы, незначительные сведения о главаре бандитов Пыёлдине Аркадии Константиновиче, извлекали из всевозможных архивов его портреты, школьные сочинения, собирали мнения о нем соседей, учителей, зэков из всех тех тюрем, которые он прошел. В этом бесконечном потоке информации пытались найти слабое место Пыёлдина, чтобы хоть как-то на него воздействовать и попытаться освободить заложников.
Их можно было понять — такого еще не было на планете Земля, и если не раздавить поганого червя, если не уничтожить заразу немедленно, то завтра же его примеру последуют арабские террористы, американские сектанты, хасидские фанатики, за ними устремятся прибалтийские патриоты в безумной надежде привлечь к себе хоть какое-то внимание остального мира, а особенно внимание Капитолийского холма, потому что прибалтийские патриоты чувствовали себя настоящими прибалтийскими патриотами, только когда о них говорили на Капитолийском холме.
Многие, очень многие оценили открытие, сделанное гениальным самоучкой Кашей Пыёлдиным, открытие, которое отныне и на ближайшие тысячелетия позволит достойно общаться меньшинству с большинством, слабой стране с сильной страной, неразвитой планете с развитой планетой.
Столпы современной демократии — Билл-Шмилл, Коль-Шмоль, Джон-Шмон, Жак-Шмак, Шимон-Шимон и прочие беспрестанно звонили Бобу-Шмобу и выражали, выражали, выражали ему свое сочувствие, произносили слова поддержки, интересовались — не нужно ли ему чего-нибудь такого, чего у него нет, а у них есть?
Растроганный, полупьяный и несчастный Боб-Шмоб заливался слезами, благодарил, кланялся и опять благодарил, опять поддавал и опять заливался слезами, потому что такого внимания к себе, такой любви и межгосударственной ласки он не испытывал даже в моменты высших своих взлетов, даже когда расстреливал собственный парламент или спихивал за борт собственного слугу — точь-в-точь как это проделал Стенька Разин, выбросивший в волны юную персидскую княжну необыкновенной красоты и привлекательности, говорят, и было-то ей всего двенадцать годков. Правда, княжна утопла, а слуга благополучно выбрался на отмель, где и переночевал, криками и прыжками пытаясь привлечь к себе внимание проходящих судов. Потом он написал об этом книгу и посвятил ее опять же Бобу-Шмобу…
Пыёлдин спал беспробудным сном, и снилась ему разогретая на солнце железнодорожная насыпь, снился себе он сам, молодой и голодный, а рядом на насыпи сидел его друг и подельник Ванька Цернциц. И проходила мимо босая девочка в цветастом платье с бусами из красных ягод. Ягоды были теплые, и из некоторых, переспелых, проступал красный сок и высыхал на тоненькой шейке девочки, которая, судя по всему, питалась не лучше и не чаще, чем незадачливые мошенники Пыёлдин и Цернциц. Девочка остановилась в нескольких метрах и стояла, освещенная солнцем, улыбалась доверчиво и смотрела на них, перемазанных, усталых и молодых, переночевавших на этой вот насыпи, колючей, жесткой, как наждак. Они не знали, бедолаги, что в эти самые мгновения запоминают ее навсегда, что, даже умирая в разных местах и в разные годы, последнее, что увидят они своим затухающим взором, будет эта девочка в штопаном платье, со сбитыми коленками, с руками, перепачканными ягодным соком. Все забудет Пыёлдин, все забудет Цернциц, забудут тюрьмы и пересыльные лагеря, рассыплются в прах небоскребы, и доллары сгорят, как самый последний мусор, забудут они всех встретившихся им на пути красавиц и убийц, но все ярче и осязаемее, все с большими подробностями будет проступать из прошлого девочка, освещенная солнцем.
Так будет, так будет…
Что бы ни случалось с каждым из них в дальнейшем, никуда им не уйти от этого предсмертного видения.
Пыёлдин улыбался во сне и видел в это время, как Ванька Цернциц очищает от скорлупы куриное яйцо, разламывает его, половинку отдает девочке, а оставшуюся половинку еще раз делит пополам и уже четвертушку протягивает Пыёлдину…
Ничего не сказала им девочка, улыбнулась, съела половинку яйца и пошла дальше. Но тут же вернулась и в их перемазанные ладони положила по ягодке. Они смотрели ей вслед с единственным желанием — пусть бы она обернулась, пусть бы на секунду взглянула на них, они ждали ее взгляда, как благословения. И она обернулась, улыбнулась, махнула рукой и скрылась за скрежещущими листьями кукурузы. Или за полыхающими жарким цветом подсолнухами, из которых шустрые воробьи выклевывали созревшие уже семечки, шурша маленькими пыльными крыльями…