Смерть президента
Шрифт:
И вдруг что-то произошло в сознании Пыёлдина, что-то заставило его содрогнуться не то от боли, не то от радости, не то от какой-то тревожной смятенности чувств. Он открыл глаза, некоторое время смотрел в потолок, словно пытаясь понять, где он, что с ним. Потом резко поднялся и сел, не выпуская узкую ладошку Анжелики — она все это время сидела рядом, боясь нарушить пыёлдинский сон.
Свежий и отдохнувший, как-то даже похорошевший Пыёлдин смотрел на Анжелику, и в глазах его были испуг и надежда.
— Ты кто? — спросил он напряженным голосом.
— Анжелика.
— А твоя напарница в баре… ее как зовут?
— Изаура.
— Так… А кто вино на подносе разносил?
— Тропиканка.
— А почему у вас такие дурацкие
— Я же говорила… когда мы устраиваемся в Дом, имена меняют… Из фильмов берут, из сериалов…
— А твое настоящее имя?
— Настя.
— Так, — Пыёлдин с силой потер ладонями лицо так, что кожа заходила, как приставленная маска. — Так… А сама ты из этого города, местная?
— Мы недалеко отсюда жили… На полустанке. А что?
— Ты меня помнишь? — неожиданно для самого себя спросил Пыёлдин и замер в ожидании ответа, ему казалось, что сейчас, вот в эти мгновения решается что-то важное в его жизни.
— Да, — буднично ответила Анжелика.
— И Ваньку помнишь?
— Да.
— И яйцо?!
— И яйцо, — улыбнулась Анжелика. — Я все помню.
— Так это ты?
— Я.
— Точно ты? — спросил Пыёлдин, и голос его дрогнул, как бы поскользнулся, сдвинулся.
Не отвечая, Анжелика провела прохладной своей ладошкой, узкой, свежей, юной ладошкой по небритой щеке Пыёлдина, и тот, почувствовав, что уже не владеет своим лицом, ткнулся искривленными, несчастными своими мордасами Анжелике в подол.
— Я только что… — начал было говорить Пыёлдин, но не смог продолжать. Прошло какое-то время, пока он снова заговорил. — Я только что…
— Я тоже, — ответила Анжелика.
— Что?!
— Видела тебя во сне.
— Ты спала?
— Немножко… Задремала.
— А где твое платье в цветочках?
— На тряпки пошло…
— Какой ужас! — содрогнулся Пыёлдин. — Какой кошмар… Боже…
— Вначале мы его на чучело огородное натянули…
— И ничего не осталось?! — простонал Пыёлдин. — Ни кусочка? Ни лоскутка?
— Не знаю… Может быть… Там сейчас никто не живет… дом заколоченный, поселок мертвый, пустой… Может, какая-нибудь старуха и осталась…
— О боже, — опять простонал Пыёлдин и, опрокинувшись навзничь, уставился мокрыми глазами в потолок. Анжелика, поколебавшись, осторожно положила божественную свою головку на грудь Пыёлдина и замерла. Его рука поднялась словно бы в колебании, повисла в воздухе и лишь потом медленно опустилась на головку Анжелики. И тут же они как-то одновременно и согласно вздохнули с облегчением, будто долго-долго шли порознь через пустыню без надежды встретить оазис и вот наконец увидели его, подошли к нему с разных сторон и увидели друг друга…
— Ты в порядке? — прошептала Анжелика.
— Да.
— И я в порядке.
— Это хорошо, — ответил Пыёлдин, не открывая глаз.
— Мы выживем? — чуть слышно спросила Анжелика.
— Мы уже выжили… А что будет дальше… Так ли это важно?
— Да, это совершенно неважно, — согласилась Анжелика.
Цернциц оказался прав, не подвела его сверхвосприимчивая шкура, истонченная до невообразимой чувствительности всевозможными невзгодами, а особенно успехами, которые, как известно, изнуряют, гнетут и в конце концов добивают человека куда быстрее и необратимее, нежели самые страшные поражения. Когда Цернциц в беззаботные и голодные годы шастал с Пыёлдиным по железнодорожным полустанкам в поисках чего стащить, чего поесть, чем поживиться, шкура его выдерживала и холод, и жестокие побои, и самые крепкие выражения, которые только могла произвести разгневанная человеческая мысль. А посылали им вслед эти выражения бешеные от злой беспомощности хозяева дач, садов и огородов, куда друзья наведывались часто и небезуспешно… Так вот, прав был Цернциц, когда говорил Пыёлдину о том, что вздрагивает его шкура, что пробегают по ней волны озноба, стоит ему лишь взглянуть в окно, бросить осторожный
Да, сильные мира сего вдруг остро и болезненно ощутили собственную уязвимость. Нет, оказывается, ничего, что способно противостоять отчаянному безрассудству, а если к нему еще добавить немного озорства, немного тюремного опыта, немного любви и страсти, то в результате получится сила, которой вообще не было в природе.
Почувствовал это и Цернциц.
Как человек, прошедший суровую, но своеобразную школу жизни, он сразу осознал все открывшиеся перед миром опасности.
Пока Пыёлдин в целомудренной близости с Анжеликой предавался безмятежному сну, Цернциц не отходил от экрана громадного телевизора, который занимал едва ли не всю стену в его кабинете. Провалившись в глубокое кресло и взяв в руки пульт, он переносился из столицы в столицу, с континента на континент, меняя каналы, частоты, программы, а компьютер, встроенный в телевизор, тут же все переводил на единственно доступный ему русский язык с явно приблатненным акцентом.
Белая тарелка антенны на крыше Дома позволяла в мгновение ока переноситься из пляшущей Бразилии в пылающую Индонезию, из порочно-манящей Патайи в аскетическую Аравию, из пивного Мюнхена в не менее пивной Лондон. И во всех программах на экране мелькал его Дом, физиономия самого Цернцица и без конца, без конца фотографии Пыёлдина — то в фас, то в профиль, то в фас, то в профиль. Похоже, телевизионщики мира прошерстили тюремные, лагерные, следственные архивы и извлекли из них все изображения самого опасного террориста мира. Причем портреты Пыёлдина неизменно сопровождались отпечатками пальцев, а то и отпечатками всей его шаловливой ладошки. На всех фотографиях Пыёлдин был улыбчив, и в куражливой его ухмылке легко прочитывалось страстное, неукротимое желание убежать на волю.
Что он и делал.
Во всех последних известиях портреты Цернцица и Пыёлдина перемежались озабоченными физиономиями президентов, премьеров, шейхов, особенно часто мелькали Билл-Шмилл, Шимон-Шимон, Джон-Шмон, которые считались лучшими в мире специалистами по борьбе с терроризмом. Своими предположениями, озабоченностью делились начальники спецслужб, черными тенями по экранам проносились бесшумные вертолеты, самолеты с вертикальными взлетами и посадками, показывались винтовки, у которых из стволов вместо пуль вылетали маленькие атомные бомбочки.
В то же время население планеты пытались успокоить кадрами, на которых бравые ребята в масках и с короткими черными автоматами лбами расшибали стопки кирпичей, пробивали стены, валили, опять же с помощью лбов, столетние дубы. А когда они начинали палить из своих автоматов, то перед ними сразу возникала голая пустыня, что бы там ни было за секунду до этого — город, лес, танки, стада крупного рогатого скота…
Глядя на всю эту демонстрацию мощи, Цернциц улыбался жалостливо и снисходительно. Понимал — чепуха все это. Дом этими игрушками не взять. Он лишь слегка заинтересовался, когда японская дикторша, косоглазо посверкивая хитроумными гляделками, зачитала предложение какой-то секретной лаборатории — сбросить из космической выси на Дом нечто газовое и усыпить всех его обитателей на несколько суток. А уж с усыпленными те бравые ребята в масках справятся наверняка.