Смерть президента

Пронин Виктор Алексеевич

Наверно, в этом можно увидеть некое психологическое открытие нашего времени. Бесконечный в своей приспособляемости разум, зажатый в тесную клетку невиданных ранее обстоятельств, нашел выход, как находит мельчайшие трещинки в асфальте зажатая травинка и пробивается, протискивается, просачивается к солнцу, к жизни, раздвигая, выворачивая из земли, казалось бы, непреодолимую для нее тяжесть гранитного щебня, сцепленного цементом и битумом.

Тысяча заложников, являвшая собой цвет общества, власть судебную, банковскую, торговую, криминальную, вдруг перестала ею быть. Теперь это уже была масса равных людей, солдат, желавших одного — дать бой всем, кто осмелится

на штурм Дома. Они готовы были сами выявлять врагов в своей же среде, уничтожать всех, кто усомнится в святости общего дела.

Пыёлдин видел все это, понимал и изумлялся.

Да, конечно, и в тюремной камере случались превращения на его глазах, да какие! Но чтобы вот так массово, с таким единодушием и самоотверженностью…

И случилось странное — вместо того, чтобы увериться в своей правоте, Пыёлдин растерялся. Он не знал, как это все понимать. Человеческая природа, явившаяся в столь неприглядной своей наготе, озадачивала. Оказывается, давний его подельник Цернциц может прийти на помощь, а первая красавица планеты, Анжелика, может привязаться к нему искренне и преданно, оказывается, тысячная толпа заложников за несколько суток может перейти от ужаса и ненависти к готовности принять его и умереть за него.

Конечно, понимал Пыёлдин, что за этим стоит не только желание понравиться, но самое обыкновенное, животное чувство самосохранения. Какие-то древние законы вдруг ожили в этих людях и заговорили в полный голос. Как когда-то племя уничтожало, поедало больных и слабых, как сжигали на кострах чумных и заразных, как совсем недавно бестрепетно расстреливали всего лишь заподозренных в инакомыслии…

Так и сейчас, здесь, в Доме.

Да, заложники готовы были сбрасывать вниз каждого своего собрата, если какие-то его слова или действия вызывали подозрение в преданности общему делу. И понадобилось на это чудовищное превращение не более трех суток. В прежние времена примерно столько времени требовалось Пыёлдину, чтобы прийти в себя после хорошей пьянки…

Поднимаясь по лестнице, ступая по алому ковру в черном своем наряде, при белоснежной сорочке и лиловой бабочке с серебряной искрой, Пыёлдин явственно ощущал и собственное превращение, оно его и тревожило, и забавляло. Он стал выше сантиметров на десять, исчезла зэковская сутуловатость, в глазах уже не было блатной ухмылки, его взгляд сделался строже и печальнее, Анжелика, которая неизменно шла следом, уже не казалась чуждой ему, не выглядела рядом слишком уж высокой. Они как бы уравнялись в чем-то важном, что их объединило.

Нечто похожее происходило и с террористами, и с заложниками. Они менялись прямо на глазах, как бы притираясь друг к дружке. Исчезали взаимная опаска, неприятие. И уже на третьи сутки можно было увидеть приодевшегося террориста с приглянувшейся ему заложницей — расположившись в глубоком диване, они вели себя весьма непосредственно, если не сказать безнравственно. При этом у террориста на коленях лежал автомат, а заложница достаточно ловко вскрывала бутылки шампанского. Бокалы стояли тут же, на полу, и в их хрустальных гранях посверкивали красноватые блики солнца на закате, розоватые блики солнца на восходе…

Проходя мимо, Пыёлдин прекрасно видел, что автомат на предохранителе и быстро пустить его в дело невозможно, видел, что бутылка шампанского уже опустела на две трети, а рядом стоят еще такие же бутылки, и пустые, и полные. А в глазах у парочки — шалость, молодость, любовь…

* * *

Однако при всем при том жизнь в Доме оставалась достаточно напряженной и суровой. В этом Пыёлдин еще раз убедился, когда, проходя по этажу, столкнулся со своими помощниками — начальник милиции Собакарь и представитель президента Бельниц тащили под руки смертельно бледного толстяка. Он не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно, только постанывал сквозь зубы.

— Куда? — спросил Пыёлдин.

— В окно, — ответил шедший сзади гигант Посибеев.

— За что?

— Поймали на горячем, гаденыша… Прокрался к телефону, созвонился с кем-то и докладывал чрезвычайно важные, сугубо секретные сведения о внутреннем распорядке в Доме, о расположении боевых точек и живой силы! — отчеканил Бельниц.

— Ишь ты! — удивился Пыёлдин. — Надо же!

— Доложил, где автоматчики стоят, где гранатомет на изготовку… Сколько пулеметов выставлено в окна…

— Нехорошо своих предавать, — печально произнес Пыёлдин. — Это плохо.

— Предатель он! — убежденно произнес подошедший Кукурузо. — Кончать его надо!

Пыёлдин еще раз взглянул на приговоренного. Чувствуя близкую смерть, тот впал в какой-то неуправляемый ужас и уже не соображал, куда его волокут, за что, почему. В глазах его была мука и мольба о спасении. При этом он знал, что совершил нечто ужасное, что прощения не будет.

Ни злости, ни ненависти не испытывал к нему Пыёлдин, понимая, что телефонный звонок, телефонное предательство ничему не помешает и ничего не изменит. Понимал и то, что не может вмешаться в его судьбу, не имеет права. А если все-таки сделает это, то многое в Доме пошатнется, и тот мир, который он создал здесь за несколько суток, окажется под угрозой.

— Извини, дорогой, — произнес Пыёлдин и невольно коснулся поникшей головы осужденного. — Счастливого тебе полета, дорогой… Помни о нас, и мы тоже тебя не забудем. — Он потрепал рукой по мокрой от предсмертного пота щеке толстяка и, не оборачиваясь, пошел дальше.

И спиной услышал, почувствовал, как вся процессия двинулась в конец коридора, где зияло провалом окно, из которого он совсем недавно щедрой автоматной очередью высадил стекла вместе с алюминиевыми переплетами. Подойдя к двери кабинета и уже взявшись за ручку, Пыёлдин остановился. И услышал то, что ожидал услышать, — долгий, тягостно-тоскливый, полный ужаса и предсмертной тоски удаляющийся, затихающий где-то в пространстве голос. И представил, как ударилось о безжалостный асфальт тяжелое жирное тело, представил, как тут же вороньем налетели с клювами-объективами операторы со всех континентов. И начали снимать, снимать, будто расклевывать на части очередную жертву, чтобы насытить изголодавшуюся по острым, кровавым блюдам публику стран сытых и сонных. Подобные зрелища хоть на короткое время заставляли их просыпаться и с удивлением осматриваться вокруг, проявляя какой-никакой интерес к жизни. Что делать, заокеанцы закончили бомбардировать Боснию, жак-шмаковцы взорвали свои атомные бомбы вдали, естественно, от своих границ, шимон-шимоновцы развернули свои боевые порядки в библейских странах… А зрители, как всегда, хотели свежей, горячей дымящейся крови…

Что ж, подумал Пыёлдин, они ее получили.

Приятного аппетита, господа хорошие!

И, рванув дверь на себя, Пыёлдин перешагнул порог, подождал, пока вслед за ним пройдет Анжелика, и лишь после этого плотно закрыл дверь.

— Садись, Каша, — Цернциц указал на кресло рядом с собой.

Пыёлдин сел и похлопал ладошкой по креслу возле себя. Когда Анжелика села рядом, он повернулся к Цернцицу.

— Я только что оповестил мир о том, что ты выдвигаешь свою кандидатуру на пост президента.