Смерть президента
Шрифт:
— Я ему покажу первую леди, — негромко проговорила Анжелика, и Пыёлдин первый раз увидел ее бледной. Бледность ее не испортила, наоборот, сделала ее еще прекраснее, хотя, казалось бы — куда больше.
После Камикадзе на экране появилась ерзающая, подмигивающая девица. Играя глазками и ягодицами, она опять пересказала требования Пыёлдина, предоставила слово какому-то жирному мужику, но оговорилась, назвав его почему-то женским именем. Однако тот то ли не заметил оговорки, то ли привык. Воздух с трудом протискивался сквозь заплывшие жиром голосовые связки, и поэтому звуки, исходящие от комментатора,
— Сброшу! — мрачно заявил Пыёлдин. — Всех сброшу. В одной связке.
— Не сбросишь, — негромко сказал Цернциц.
— Почему?
— К тому времени, когда ты станешь президентом и сможешь эту свою угрозу осуществить… Ты их полюбишь. Ты будешь в восторге от этого сброда.
— За что же я их полюблю?! — вскинулся Пыёлдин.
— За верную, преданную службу. Они уже сегодня, через несколько часов, начнут сыпать тебе комплименты, а завтра будут восхищаться каждым твоим жестом, словом, чихом!
— Неужели так бывает?
— Только так и бывает. Пройдет совсем немного времени, и все они, промокая глазки платочками, расскажут о суровом твоем детстве, полуголодном и полураздетом, расскажут о твоей преданности друзьям, о самоотверженности, о первой красавице мира, которая, едва взглянув на тебя, потеряла голову от любви… Все это будет, Каша, в ближайшие сутки, — печально вещал Цернциц.
— Что же на них так подействует?
— Опросы, Каша. Сейчас идут массовые опросы по стране — телефонные, телеграфные, личные, на улицах и на рабочих местах, в тюрьмах и следственных изоляторах, в очередях, в общественном транспорте, в общественных туалетах… Когда они увидят, что более половины населения на твоей стороне и готовы голосовать только за тебя, когда они…
— Неужели я так хорош?!
— Хорош, но, конечно, не так… просто конкуренты слишком уж отвратны.
Пыёлдин подошел к окну и долгим задумчивым взглядом уставился на простирающийся внизу город. Уже начинало темнеть, на улицах зажглись первые фонари. Машины включили подфарники, засветились розовым светом окна. Там уже наступили сумерки, хотя в Доме верхние этажи еще были залиты закатным солнечным светом.
Когда все трое вышли из кабинета, на пороге их встретила плотная, недобро гудящая толпа. Человеческие лица сплошной массой простирались на всей площади вестибюля, стекали вниз по широким лестницам. Все с напряженным ожиданием смотрели на Пыёлдина, будто чего-то хотели от него, чего-то ждали.
Вначале Пыёлдин от неожиданности отшатнулся, мелькнула опасливая мысль снова нырнуть в тишину кабинета, но что-то остановило — лица у бродяг были суровые, но без ненависти. Все молчали, слышалось только жаркое дыхание многотысячной толпы. Потом возникло какое-то невнятное движение, и перед Пыёлдиным оказались Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Все были перепуганы, в лицах прочитывалось смятение, они попытались было снова спрятаться за спины, но толпа безжалостно вытолкнула их из себя, как бы отторгла. И только после этого помощники замерли перед Пыёлдиным, смирившись с собственной незавидной судьбой.
— Ну? — сказал он. — Слушаю.
— Они все видели! — выкрикнул
— Что они знают? — насторожился Пыёлдин, из которого не вышли еще тюремные замашки. Сам того не замечая, он до сих пор считал, что знать о нем можно только дурное, опасное, позорное.
— Мы видели по телевизору! — Шишкоед махнул длинной рукой куда-то за спину, и только тогда до Пыёлдина начало доходить… Телевизоры стояли в каждом вестибюле, на каждой площадке, и, конечно же, оскорбительную для него передачу видели все десять тысяч заложников.
— Каша! — перед Пыёлдиным стоял красный от гнева Брынза. Одной рукой он ухватил Пыёлдина за рукав пиджака, во второй держал ладошку Лили. — Они не тебя обидели! Они нас обидели! Мы их сметем, Каша!
Казалось бы, откуда в этих бродягах и пропойцах способность обижаться, впадать в гнев и неистовство? Жизнь в самых загаженных вокзальных углах, питание из мусорных ящиков, выпрашивание подаяния в подземных переходах, постоянное ощущение собственной непригодности для страны, которую придумали Билл-Шмилл, Жак-Шмак, Коль-Шмоль, а построил Боб-Шмоб… Все это должно было начисто вытравить из них все гордое, высокое, достойное…
Оказывается, ни фига.
Оказывается, в этих прокуренных, пропитых, истерзанных душах, где-то в самой их глубине тлел огонек высшего предназначения, гордости не только за какие-то свои, возможно, сомнительные достоинства, но за страну, в достоинствах которой они не усомнились, несмотря ни на что. И пусть эта страна их предала, отшвырнула, как шелудивых псов, набежавших к ее столу, пусть… А огонек продолжал тлеть и каждую секунду мог вспыхнуть пламенем чистым и ярким. И никак мокрогубым, жирномордым, шепелявым и гунявым не удалось его задуть, затоптать, заплевать.
Толпа орала так, как может орать только толпа, и ее вопль был наполнен гневом. Пыёлдин поднял руку, и мгновенно все смолкло. Люди ждали от него слов, а их не было — угластый комок подкатил к горлу, и Пыёлдин, уголовник и пройдоха, готов был разрыдаться от беспомощности и благодарности. Прямо перед ним стояли Брынза с Лилей и смотрели на него, полные преданности и надежды. Избитой, изодранной рукой Брынза сжимал шершавую ладошку своей вечной подруги, с которой шел по жизни, умирая и поднимаясь, умирая и поднимаясь.
Цернциц сделал шаг вперед и поднял руку.
— Они, — он сделал рукой круг над головой, давая понять, что имеет в виду все остальное человечество, — считались с нами, когда время от времени получали трупы там, внизу, на асфальте. Теперь они решили, что с нами можно больше не церемониться.
— Они ошибаются, — хмуро проговорил Пыёлдин.
— Ошибаются, — как эхо прошептал Брынза и еще крепче сжал маленькую сухонькую, как перышко, ладонь Лили. И та ответила ему на это пожатие, как бы соглашаясь с ним, поддерживая его в каком-то отчаянном решении. — Мы бродяги, мы пропойцы, — запел Брынза. — С берегов семи морей… — Все повернулись к нему, не понимая, что он хочет этим сказать. — Мы бродяги, мы пропойцы, — повторил он, — с берегов семи морей… Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей… — Брынза смолк, по щекам его катились судорожные слезы.