Смерть президента

Пронин Виктор Алексеевич

— Ты чего? — спросил Пыёлдин. — Лиля, что с ним?

— Каша, — с трудом выговорил Брынза, и горло его, заросшее, жилистое горло задергалось в рыданиях. — Каша…

— Ну?!

— Каша… Это… Сбрось меня.

— Куда? — прошептал Пыёлдин, поняв вдруг, что предлагает Брынза.

— Сбрось, Каша…

— И меня, — добавила Лиля.

— Вы что, с ума сошли?!

— Все правильно. Каша… Все правильно… Я отдохнул тут, духом окреп… тебя вот повидать удалось… И хорошо… Мы верим, Каша, ты победишь… И я верю, и Лиля тоже верит. Это самое большее, что мы можем для тебя

сделать. Ванька прав… Пока получали трупы, те внизу вели себя иначе… Ну, что ж, они их снова получат… прощай, Каша… Помни нас…

— Помни нас, — добавила Лиля.

Что-то странное произошло со звуком — произнесенные шепотом их слова были слышны в каждом уголке Дома. Брынза обнял Пыёлдина, молодого, нарядного, бледного от волнения, неловко ткнулся губами в его щеку, потом подтолкнул Лилю, та тоже коснулась лица Пыёлдина мокрым своим лицом.

— Пока, Каша…

Брынза взял Лилю за ладошку и шагнул в сторону длинного прохода. Наступила ночь, и коридор заканчивался звездным небом, он словно был устремлен в небо.

— Не надо, — прошептал Пыёлдин. — Не надо…

Брынза остановился, постоял, через плечо оглянулся назад, и Пыёлдин поразился просветленности его взгляда.

— Не жалей нас, Каша… Нам никогда не умереть лучше. Валяться по свалкам, гнить вместе с дохлыми собаками… Загнуться где-нибудь под платформой и стать жертвой для жирных крыс… Есть еще канализационные люки… И меня будут извлекать оттуда по частям, потому что я буду разваливаться на их железных крючьях… Можно распухать в воде… а так нас похоронят в красивых гробах, под стоны оркестра… Опустят в чистую яму… Что-то поставят на могилке… Как это хорошо, Каша!

— Ну, вы даете, ребята…

— Не останавливай нас.

— И не жалей, — добавила Лиля.

Толпа расступилась, и Брынза, сжав ладошку своей вечной подруги, шагнул навстречу звездам. Они медленно удалялись по коридору, становились все меньше и меньше. Звездный свет, проникающий в провал окна, растворял их фигуры, делал их размытыми, будто они начали исчезать еще до того, как подошли к краю. Лишь на краткое мгновение остановились Брынза с Лилей у пропасти, но не оглянулись, нет, только взглянули друг на друга, как бы подбадривая.

И одновременно шагнули.

Из рвущегося под их телами пространства не донеслось ни стона, ни крика. И когда прошло положенное время и все замерли в ожидании ужасного мига, снизу тоже не донеслось звука удара, словно не люди, а две пушинки, два перышка сорвались с подоконника. И кто знает, может быть, они еще летят, подхваченные ночным ветром, может быть, несет их куда-то, где им будет покойно и счастливо.

Кто знает…

А дальше произошло то, что повергло Пыёлдина в полнейшее смятение. Чего угодно мог он ожидать, но только не этого. В попытке совладать с собой он нащупал сзади ладошку Анжелики, сжал ее, почувствовав облегчение. И только тогда понял этот жест Брынзы и Лили — им уже не хватало собственных сил, чтобы жить, они вынуждены были время от времени подпитывать друг друга…

К Пыёлдину подковылял на костылях человек, небритый, трезвый, с пронзительным синим взглядом из-под седых бровей. Всю грудь его, весь перед фуфайки покрывали ордена, медали, какие-то знаки отличия. Ленты медалей были затерты не меньше, чем сама фуфайка, некоторые уже невозможно было отличить по цвету — за Будапешт ли они были когда-то выданы, за Берлин ли, за Варшаву… При каждом движении старика медали тихо, с какой-то беспомощностью, пустовато позвякивали — награды за самые жестокие, самые кровавые бои в истории человечества, лицо старика было в шрамах, рука, сжимавшая костыль, вывернута наружу, но глаза оставались ясными, светлыми и спокойными.

— Держись, Каша, — сказал он хрипло. — Брынза прав. Это самое большее, что он мог для тебя сделать. Как и я… — Он закрыл глаза и кивнул, как бы говоря, что для себя он уже все решил. — Если вспомнить придется… Язык я… Кличка такая. С войны еще. Запомни — Язык. Покажи им, Каша. Мы однажды уже победили, и опять победим. Их нужно время от времени побеждать, чтобы они знали свое место — торгаши, перевертыши, подонки. Пока.

И, склонив голову вперед, не задерживаясь больше, старик шагнул в сторону звездного пространства, ограниченного квадратом окна. У него была только одна нога, и шел он, попеременно выбрасывая вперед то два трубчатых костыля, то единственную ногу, обутую в подобранный где-то сапог. Подойдя к самому краю, к самому последнему своему рубежу, Язык поставил на низкий подоконник два костыля, потом с силой оттолкнулся и провалился вниз.

И опять никто не услышал ни крика, ни удара о землю. Получилось так, что Пыёлдин принимал парад, последний парад этих бродяг, пропойц, бомжей и калек, ветеранов войны и труда, ударников и победителей, кавалеров всех мыслимых и немыслимых орденов. Они молча проходили мимо него, шли по темному коридору и, срываясь, уносились в небо. Лишь в последний момент, ковыляя на своих язвенных, сочащихся, ревматических ногах, произносили свое имя, кличку, прозвище, прося запомнить, помянуть при случае стаканом водки или чем попроще.

— Золотарь я, Золотарь… С Саян…

— Баян, понял? Баян.

— Вороном меня всегда звали… Ворон… Ты добычи не дождешься, черный ворон, я живой… — И маленький, действительно черный человечек просеменил мимо, держа под мышкой узелок, прихваченный в последний путь…

Сколько их прошло перед ним, Пыёлдин не мог сказать, у него помутился рассудок, в какой-то момент он сделал попытку шагнуть вслед за ними, и только ладошка Анжелики, оказавшаяся неожиданно сильной, удержала его на месте. Когда общее оцепенение прошло, трое его помощников решительно перегородили проход в коридор.

— Все. Хватит! — резко произнес представитель президента Бельниц. — Ишь!

— Слишком хорошо — тоже нехорошо! — добавил странные слова Собакарь.

— Будет день, будет пища, — и эти слова Кукурузо тоже прозвучали как-то диковато.

Оглянувшись по сторонам, Пыёлдин заметил вдруг, что Цернцица нет. Когда он отошел, куда? Но Анжелика была рядом, и это его успокоило. Красавица выглядела бледнее обычного, происшедшее потрясло ее не меньше, чем Пыёлдина.

— Где Ванька? — спросил Пыёлдин.