Смерть ради смерти
Шрифт:
Мысль эта оказалась настолько болезненной, что он даже удивился. И стал выстраивать вокруг своего Я защитную стену. Евгения Войтович – молоденькая глупая пустышка, наивно верящая в вычитанные в книжках слова и увиденные в кино образы. Нет никакой любви, нет ее, есть разные формы сосуществования людей, которые по тем или иным причинам терпят друг друга. Вот оно, последнее доказательство того, что любви не существует. Это доказательство у него в руках, он держит его, он смотрит на него, оно – реально. А любовь – миф.
Он перевернул страницу и начал вчитываться в сухие строчки:
«…Кожные покровы… опачканы влажной кровью. Труп на ощупь теплый. Трупное окоченение слабо выражено… Температура трупа в прямой кишке, измеренная палочным химическим термометром… При резком ударе рукояткой неврологического молоточка по обнаженной передней поверхности правого плеча в средней трети появилась «мышечная опухоль»… Вертикальная прямолинейная рана щелевидной формы длиной 3,8 см (при сведении краев)… Горизонтальная… длиной 3,6 см… Вертикальная… длиной 3,9 см… Горизонтальная… длиной 16,4 см…»
Он понимал, что не нужно бы держать это дома. Он хотел украсть уголовное дело вовсе не для этого. Ему нужна была предсмертная записка Войтовича. Следователь показать записку отказался, и ему стало от этого не по себе. Что в ней? Что написал этот кретин перед тем, как повеситься? Записку нужно во что бы то ни стало раздобыть, чтобы либо уничтожить ее, либо убедиться, что тревога напрасна. Записку он получил, в ней действительно было сказано многое, но понять это могли только те, кто знал про ЭТО. А таких было немного. Всем остальным записка должна была показаться бессвязным бредом человека, одолеваемого раскаянием после жестокого убийства горячо любимой жены. Мошенник Галактионов все провернул чисто, а следователь, сам того не ведая, еще и помог. Струсил и не пошел признаваться, что постоянно в нарушение всех инструкций оставляет открытыми и комнату, и сейф. Вместо этого, видно, устроил небольшой пожар у себя на столе, на него и дела списал. Молодец, трусишка зайка серенький, сметливый, не пропадешь.
Но вместе с запиской он получил и все, что было в деле. И эти протоколы. И эти фотографии. Он смотрел на них как завороженный. Вот оно, доказательство его правоты. Он – нормален, а все другие – безмозглые тупицы, болтуны с неразвитым интеллектом. И она… Отказала ему и думала, что он обидится. Дура. Не отказала бы – была бы сейчас жива. А то: любовь, любовь, мужа люблю. Чушь.
Холодный разум говорил ему, что уголовное дело нужно сжечь, как он сжег три других, и пепел спустить в унитаз. Но он не мог лишить себя своего доказательства. Оно нужно ему, в нем он черпает силу и уверенность в себе. Уверенность в том, что он – нормален настолько, насколько должен быть нормален гомо сапиенс. Он не урод. Просто остальные – недоразвитые и примитивные существа.
4
Директор Института профессор Альхименко услышал телефонный звонок уже из коридора. Он собрался уезжать в министерство и в первое мгновение решил не возвращаться и трубку не снимать. Сидящая в приемной секретарша Танечка ушла в туалет мыть посуду после утреннего чаепития директора Института с его приближенными, телефон на ее столе надрывался, Альхименко почему-то подумал, что ничего хорошего этот звонок не принесет. Сам не зная зачем, он вернулся и снял трубку.
Звонил майор Коротков, тот милиционер с Петровки, который восстанавливал материалы сгоревшего дела.
– Нам нужно очень коротко побеседовать с вами и некоторыми вашими коллегами и подписать протоколы. Вы не могли бы все вместе подъехать к нам на Петровку часам к пяти?
– Почему непременно вместе? – нахмурился Альхименко. – Я не уверен, что все, кто вам нужен, будут в это время свободны.
– Нужно постараться, Николай Николаевич. Видите ли, в деле был один документ, который мы никак не можем восстановить без вашей совместной помощи. Поэтому я прошу приехать вас, ученого секретаря Института, затем нам еще нужен заведующий лабораторией, где работал Войтович, его коллега Харламов и Геннадий Лысаков. Я, знаете ли, подумал, что если у кого-то из вас пятерых на ходу машина, так вам вполне удобно будет всем вместе и приехать, вы как раз в одну машину поместитесь. Я мог бы приглашать вас всех по отдельности, но у меня, честно признаться, просто не хватает на это времени. Вот выдался у меня сегодня свободный конец дня – я и кинулся вам скорее звонить.
– Хорошо, я записал, – внезапно смягчился Альхименко. – Гусев, Бороздин, Харламов, Лысаков и я. К пяти часам.
– Совершенно верно, – весело подтвердил Коротков. – Я пришлю кого-нибудь к пяти часам в бюро пропусков, чтобы вас встретили и проводили ко мне. Паспорта не забудьте.
Альхименко бросил взгляд на часы. Он уже опаздывал в министерство, и заходить к Гусеву и Бороздину не было времени. Решительно открыв стол своей секретарши, он взял листок чистой бумаги и размашисто написал лежащим здесь же красным карандашом: «Гусева, Бороздина, Лысакова, Харламова на 16.00 ко мне. Предупредите, чтобы на конец дня ничего не планировали».
5
Когда они, все пятеро, дружно вышли из машины и открыли дверь в помещение бюро пропусков, их уже ждала невзрачная худенькая блондиночка. Бороздин узнал ее, она приходила в Институт вместе с Коротковым.
– Здравствуйте, – приветливо поздоровалась она. – Я вас жду. Давайте ваши документы, сейчас вам оформят пропуска, и я вас провожу.
Через несколько минут они поднимались следом за блондиночкой по лестнице. Она привела их в просторный удобный кабинет с огромным рабочим столом и длинным примыкавшим к нему столом для совещаний. Во главе всего этого великолепия восседал Коротков, сияя майорскими звездами на погонах. Он легко, даже стремительно поднялся, приветствуя гостей, радушно улыбнулся, предлагая им присаживаться, а на девицу даже не посмотрел. Она молча примостилась в углу, в кресле, положила на колени большую плоскую папку и приготовилась что-то записывать.
– Как вам, вероятно, известно, – начал Коротков, когда все пятеро расселись, – Григорий Войтович после убийства своей жены Евгении был задержан и помещен в изолятор временного содержания. Через три дня его отпустили домой в соответствии с разрешением прокурора. И следователь, и прокурор утверждают, что от вашего Института поступило ходатайство о временном, я подчеркиваю, временном освобождении Войтовича из-под стражи для того, чтобы дать ему возможность закончить один важный и сверхсекретный проект. Я не спрашиваю, что это был за проект, это не мое дело и вообще не имеет ни малейшего значения. Но, к своему удивлению, я не обнаружил в секретариате вашего Института никаких следов ходатайства. Поэтому я пригласил сюда руководство Института, а также людей, близко знавших Войтовича, которые могли бы выступить инициаторами подобного ходатайства просто из сочувствия к нему. Повторяю, я не собираюсь обсуждать сейчас вопрос о том, плохо или хорошо поступили те, кто постарались вытащить Войтовича из камеры. Они действовали так, как считали нужным, а то, что результат получится столь ужасным, предвидеть не могли. Меня интересует другое. Если из Института ушла официальная бумага, подписанная должностным лицом, то копия ее должна быть в секретариате. Почему ее нет?
Над длинным столом для совещаний повисло недоуменное молчание.
– Я впервые об этом слышу, – наконец сказал директор Института Альхименко. – Я как раз все время думал о том, как же так получилось, что человек совершил такое зверское убийство, а его через три дня выпустили на свободу. Вячеслав Егорович, может быть, вы что-то знаете?
– Ничего, – развел руками ученый секретарь Института Гусев.
– А вы, Павел Николаевич? – обратился Коротков к Бороздину, в лаборатории которого работал Войтович.